Но однажды до него дошло, что наука, о которой говорит Обнорский, делающая все для человека, вроде как стремится подменить собой человека. "Можно многое знать и ничего не уметь. Человек велик не столько знаниями, сколько умением все делать" — вот смысл антитезы, сформулированной Ермаковым. Антитезы, о которой он никому не говорил, чтобы не вызвать очередного каскада насмешек. Ему казалось странным и ненужным добывание эмоций из ничего и ни для чего, как это делали эстеты. "Для землян, — не раз слышал он утверждения, — для всей космической культуры", но Ермакову не верилось, что отвлеченно-эстетические упражнения на далекой планете могут кому-то понадобиться на Земле. Тут, по мнению Ермакова, был какой-то самообман, заблуждение.
И еще в последнее время все чаще думалось ему о глубокой истории земной культуры, ее первоисточниках. Тысячелетия культуре предшествовал труд. Он, собственно, и был культурой. Недаром же говорили: культура земледелия, культура животноводства. Народ, умевший лучше пахать и сеять, считался народом более высокой культуры. И все, что бы ни делал человек, рисовал узоры на глиняных горшках, ткал красочные орнаменты, пел песни или создавал сложные обряды — все это было нужно для дела. Человек труда создавал культуру, и только он. А потом понятие «культура» почему-то оторвалось от труда. Появились люди, занимающиеся только культурой… Может быть, с того времени и начался трагический разрыв единой ткани жизни. Люди, занимающиеся исключительно культурой, стали навязывать людям труда свои взгляды на труд и отдых, на добро и зло, на любовь и ненависть. Простой труд, когда человек многое мог делать своими руками, обесценивался. Появилась мечта свалить его на плечи роботов. Но можно ли, нужно ли было лишать человека способности и желания быть творцом?
Вырастил хлеб — ты творец, сотворил из ничего нечто.
Сшил сапоги — ты творец, создал из ничего нечто.
Выплавил металл, создал машину — ты творец.
Создавалось из ничего что-то.
Подмену не заметили или не захотели заметить, поскольку машины к тому времени все больше заменяли человека. А когда самотворящиеся и саморазвивающиеся роботы и вовсе освободили человека от труда, искусство все больше начало превращаться в творца отвлеченностей, творить, так сказать, из ничего ничто.
Самое главное, делавшее человека человеком, дававшее ему высшую радость и удовлетворение, отдавалось роботам. Человек из творца превращался в потребителя…
Ермаков пришел к этим мыслям уже здесь, живя в Городе искусств, наблюдая, как взрослые и умные люди занимаются несерьезным, по его мнению, делом, убеждают друг друга в несуществующем. Ему не раз приходило в голову сделать что-нибудь с роботами, чтобы они хоть чуточку ограничили свою услужливость, дали возможность людям почувствовать себя способными на большее, нежели абстрактное ликование. Теперь он был доволен тем, что никому не говорил об этих своих мыслях. Иначе в случившемся обвинили бы его.
Они с Леней проговорили у костра всю ночь. Многое Ермаков понял тогда по-новому. И хоть почти не спал, был утром свеж и бодр, как бывает свеж и бодр человек, переживший высший подъем духа, от которого не устают. Утром у него был уже продуман план действий, программа спасения людей.
Вдвоем с Леней они принесли груду металла, пластмассовых мышц, деталей и узлов — все, что удалось снять с разбитых роботов. Ермаков сложил все это на берегу речки и начал строить временный навес из жердей и прочной пластмассовой пленки, которая имелась на складах у запасливых роботов. Вначале никто не обратил на это внимания: каждый в поселении, по словам Обнорского, имел право чудить, как ему вздумается. Даже сообщение о гибели роботов, казалось, не произвело на поселенцев большого впечатления. Ермаков сказал председателю Каменскому, что надо срочно собрать всех и разъяснить серьезность положения. Каменский ответил, что непременно соберет, только позднее, поскольку неожиданная обстановка вызвала у всех новый взлет вдохновения и он не намерен мешать творческим порывам.
— О творческих порывах придется пока забыть, — неосторожно сказал Ермаков, чем вызвал у Каменского бурю негодования.
— Ничто не может заставить подлинного поэта перестать творить! — с пафосом воскликнул он. — Каждый должен до конца делать свое дело. — И неожиданно заключил: — Ты свободен от творческих порывов, вот и думай, как быть.
— Значит, ты мне отводишь роль робота?
— Роботы были исполнителями, а я пока что говорю тебе — думай…
И Ермаков стал думать. Собственно, он уже все продумал и потому, никому больше ничего не говоря, принялся перетаскивать свое имущество к реке. Нетрудно было предвидеть, что через две недели кончится запас воды в замке и эстетам волей-неволей придется переселяться вниз или носить воду наверх. Затем он начал строить дом из камней и металлических сеток, которые скреплял быстротвердеющим пластиком, взятым все на тех же складах роботов. Дом получался невзрачным, похожим на большой сарай, но и он радовал, поскольку Ермаков знал: скоро в нем придется поселиться многим колонистам. Строительство продвигалось медленно: много времени отнимал уход за обширными огородами, оставшимися от роботов.
Роботы, роботы! Ермаков по сто раз на день вспоминал их, только теперь как следует осознав, сколько же они делали для людей. Даже для него, человека, умеющего работать, это было как открытие. Какое же потрясение ждет эстетов, когда и им всерьез придется впрячься в работу!
Первое время его хлопоты у реки никого не привлекали. Лишь иногда тот или иной поэт или художник останавливался неподалеку, смотрел удивленно на "ороботившегося человека" Потом кое-кто, осознавая трагичность положения, начал ему понемногу помогать. Через месяц, как он и предполагал, все переселились к реке. Все, кроме одного Обнорского. Он заявил, что если ему суждено умереть от голода и жажды, то он умрет поэтом, и жил в невообразимом хаосе, создавшемся в его мастерской, поскольку прибирать за ним было некому. Кое-кто, жалеючи, носил ему в замок воду и свежие овощи с огорода. Он привыкал к этому и часто гневался, если очередной доброволец-водонос задерживался.
Долго Ермаков разбирался в механизмах, обслуживавшихся некогда роботами, и наконец включил их, дал воду в замок, наладил связь. А потом и более того — надумал сам создать робота. Когда он сказал об этом председателю, тот сразу поверил в эту возможность и уже от него не отходил, просил, требовал, чтобы первый робот был создан поскорее.
Ермаков торопился, работал даже по ночам. Но однажды его осенило, что Каменскому нужен не робот-помощник, а слуга, что им движет лишь тоска по той паразитической жизни, которую вела колония прежде. И он начал задумываться: следует ли вообще создавать робота? Но дело было начато, и Ермаков продолжал работать, забывая об отдыхе, находя радость в каждом ожившем под его руками узле.