И вот наступил день, когда робот должен был ожить. Восторженный Леня не отходил от Ермакова, ожидая этого самого главного момента.
— Вы словно бог! — не выдержав распиравшей его радости, воскликнул Леня. — Такое сотворили!..
— Благодарю, — скромно ответил Ермаков и потер переносицу, чтобы не чихнуть, поскольку от паяльника, которым он пользовался в эту минуту, поднимался едкий дым.
— Как мы его назовем?
— Поскольку первый, пусть будет Адам.
— А вторая — Ева?
— Возможно.
— А вы не боитесь, что они начнут размножаться?
— Дай бог, — сказал Ермаков.
— Размножаться массово и бесконтрольно.
— Не дай бог.
— А потом скажут, что никакого создателя не было, что все получилось само собой…
— Хватит пророчествовать. Слышишь, звонят? Возьми трубку.
— Это вас опять председатель спрашивает.
— Я не могу подойти, включи трансляцию.
Под потолком зашуршало, и низкий голос загудел, казалось, со всех сторон:
— Как дела, Ермаков? Обнорский совсем замучил требованиями. Не может он без робота, а у него симфония — самый пик творения.
— Дела идут. Робот вот-вот заговорит. Только ведь не для Обнорского же я его делаю?
— Мы потерпим, мы уж как-нибудь. А ему нельзя, он — гений.
Ермаков вздохнул.
— Чего вздыхаешь?.. Зачем мы тут поселились? Чтобы погрязнуть в заботах? Творцы должны творить…
— Пускай с горы слезает. Не все равно, где творить?
— Это тебе все равно. Ты не понимаешь высокую поэзию искусства. А он феномен, ему нельзя отвлекаться от своих видений.
— Боюсь, что слуги из Адама не получится, — сказал Ермаков.
— Какого Адама?
— Так мы назвали нашего первенца.
— Почему не получится? — удивился Каменский.
— Такова программа: помогать только в том случае, если дело человеку не по силам.
— Ничего, научим все делать. Или заставим.
— Даже если робот окажется талантливей Обнорского?
— Что ты говоришь? Что ты такое говоришь?! Разве можно быть талантливей Обнорского?!.
— Уж лучше я Адама не буду оживлять, — сказал Ермаков. — Пускай стоит как музейный экспонат…
— Ну знаешь! — оглушили динамики. — Мне говорили, что ты ненормальный, но не до такой же степени! По-моему, ты просто болен. Сейчас я приду разберусь.
— Приходи, я встречу.
Ермаков отложил паяльник, оглядел свое детище — странное сочетание металла и живой ткани, напоминающее осьминога. Точнее, у робота было двенадцать конечностей, восемь оканчивались округлыми рифлеными башмаками с шипами, четыре — трехпалыми отростками. Все конечности приводились в движение искусственными живыми мышцами, стянутыми к большому полуметрового диаметра — шару-телу, в котором находились управляющая система, электронный интеллект. Четыре перископических глаза, под углом выдвинутых из этого шара, делали робота похожим на неведомое чудовище. Но Ермаков уже любил его, еще не ожившего, потому что знал: робот будет добрейшим и способнейшим существом. И работящим, как никто в этом поселении.
— Леня, ты пока ничего не трогай, — сказал Ермаков и вышел, накинув на плечи легкую куртку.
Солнце клонилось к горной гряде на западе. Легкий теплый ветер приятно освежал. Рядом под камнями тихо журчала речка. Чуть ниже она разливалась озером, сверкающим сейчас, на закате, как чистейшее зеркало. За озером круто поднимался горный склон, переходящий в живописный скальный обрыв.
За закрытой дверью мастерской вдруг послышался крик, какой-то стук, и на пороге показался Леня, бледный как полотно.
— Он ожил, ожил! — торопливо повторял Леня и все метался глазами по сторонам, искал, чем бы подпереть дверь.
В дверную щель просунулось длинное щупальце, и Леня отскочил в испуге.
— Здравствуй, Создатель! — вежливо сказал появившийся в дверях робот, пошевеливая всеми четырьмя своими глазами-перископами, оглядываясь. Можно, я погреюсь на солнышке?
— Разве ты в этом нуждаешься? — спросил едва пришедший в себя Ермаков. Он с любопытством и некоторым испугом рассматривал свое детище, такое привычное там, на сборочном столе, и такое до жути незнакомое здесь.
— Солнце всем полезно. Разве не ты это говорил?
Мурашки пробежали по спине Ермакова. Много чего говорил он, работая у сборочного стола, не думая, что его слова могут быть услышаны. Но робот, видимо, жил еще до того, как первый раз шевельнулся. Так живут эмбрионы. Человек или любое животное еще не родились, но они уже учатся жить и понимать окружающее.
— Ты знаешь, как тебя зовут? — осторожно спросил Ермаков.
— Адам. Вы же с Леней так меня назвали.
Снова Ермакову стало не по себе: что еще знает и умеет этот "новорожденный"?!
— Ты — мой Создатель, и я должен слушаться тебя, — неожиданно сказал робот.
— Что ты еще скажешь? — замирая сердцем, спросил Ермаков. Ему вдруг подумалось, что робот умеет угадывать мысли.
— Я создан не говорить, а слушать и исполнять.
— Но мне нужно получше узнать тебя… живого… Что ты можешь, чего хочешь?..
— Хочу все узнать об этом мире, — сказал робот и грациозно повел в стороны всеми четырьмя щупальцами-руками, показывая на горы, леса, на озеро и даже на небо, затянутое легкой светящейся дымкой. — Можно, я самостоятельно побегаю? Мне надо кое с кем поговорить.
— С кем, например? — спросил Ермаков, раздумывая, кого бы ему предложить в собеседники.
— Не с людьми, — сказал робот. — Вон с тем шариком.
Только тут Ермаков заметил огненный шар, примостившийся между камней у ручья. Этот шар был поменьше размером, чем в прошлый раз, и походил на желтый мяч, покрытый люминесцентной краской.
Когда робот, быстро перебирая длинными ногами-щупальцами, скрылся за камнями, Ермакову вдруг пришло в голову, что знакомство с этим таинственным природным явлением может быть небезопасно. Ведь и прошлый раз такой вот шар вел их по тропе. Вел к пропасти. Только осторожность спасла тогда. Кто знает, может, шары вели и роботов той трагической ночью?
— Назад! — крикнул Ермаков. Но робот не вернулся. Бежать следом за ним было бессмысленно: знал Ермаков, как быстро может бегать его «ребенок» сам закладывал в него программу.
Несколько раз он успел заметить своего Адама между деревьями по ту сторону озера, затем на горном склоне. Черный, он катился рядом с желтым шаром, словно хотел обогнать его. Потом эта пара исчезла в горах, и вскоре оттуда донеслось слабое эхо взрыва.
— Как тогда! — испуганно сказал Леня, подходя к Ермакову.
— Откуда у него такая прыть? — задумчиво произнес Ермаков. Программа предусматривает самообучение, но не до такой же самостоятельности. Сделаем Еву, на привязи ее, что ли, держать?..
Тут на горной тропе застучали камни и послышались торопливые шаги: к ним сверху, от замка, быстро шел председатель Каменский.
— Где твой робот? — крикнул он еще издали. — Покажи, что он может.
— Ничего не может, — угрюмо сказал Ермаков.
— Зачем же ты его делал?
— Теперь я и сам этого не знаю.
Каменский стоял перед ним, высокий, плечистый и небритый, покачивался с пяток на носки, словно собирался прыгнуть. В его глазах было что-то недоброе, и Ермакову подумалось: будь робот на месте, председатель сейчас накинул бы на него узду, ошейник или что-то подобное и, как козу или собачонку, поволок к замку, к Обнорскому.