- Николай Александрович! - засиял он после крохотной паузы, поставил портфель у ног и раскрыл навстречу своему наставнику широкие объятья.
Профессор замешкался не в пример отчётливей. Он даже позволил себе удивлённо крякнуть, как-то уж совсем по-стариковски, однако ученика обнял и вдобавок прослезился чуток. Прошли в квартиру, расселись по креслам друг напротив друга. Осознав, что общение больше похоже на обмен вздохами и междометиями, Брагинский решил превратить стоящий меж кресел низенький столик из знака делителя в символ равенства и добавил к происходящему ещё один штришок, изъяв из портфеля заключённый в стекло сгусток жгучего армянского солнца. Скрябин, традиционно не равнодушный к чарам Бахуса, тут же просиял, очевидно, впитав лучики этого самого солнца. Тут же рядом с бутылкой возникли уже знакомые нам хрустальные выходцы из Баварии (с приличествующими и также упоминавшимися выше оправданиями), сами собой нарезались сыр, лимон и вовсе уж диковинный финский сервелат; коллеги натянуто улыбнулись друг другу и... вздрогнули, разумеется, лишь в фигуральном смысле, - ведь не главспиртовскую же водку они употребляли. Обоим тут же стало отчётливо лучше. Подняв друг на друга потеплевшие очи, двое немолодых и когда-то очень близких людей принялись за неизбежное, но вполне любимое обоими занятие - прощупывать мысли собеседника, руководствуясь не в последнюю голову принципами вербального фехтования и ментальных шахмат.
Ход белыми сделал хозяин квартиры:
- Признаться, я очень рад вас видеть, дорогой Витольд Самуилович! - сказал он, умудряясь закусывать лимоном без малейшего ущерба для дикции. - Однако, вынужден признать..., - тут Скрябин чуть запнулся, и стало очевидно, что он меняет пластинку с текстом. - Вынужден признать, мы как-то запустили наше общение.
- О, Николай Александрович, мои тёплые чувства и моё уважение к вам ничуть не потускнели с годами! - двинул свою пешку Брагинский. - Однако обстоятельства, при которых мы вынуждены были... м-м... прекратить наше общение, можно отнести к разряду труднопреодолимых.
Хм, обстоятельства, упомянутые гостем, были, без сомнения, даже не трудно-, а и вовсе - не- преодолимыми. Брагинский в 1946 году был переведён из Москвы в Ленинград, там же он получил и преподавательскую кафедру, однако общения с учителем и кумиром не прервал: они очень активно переписывались и даже встречались, во время одного из симпозиумов, проводимых в возрождаемом городе на Неве. А потом грянуло "дело врачей-вредителей". В ленинградскую диаспору словно кипятком плеснули. Кто сумел хоть как-то себя обезопасить, тот это сделал. Витольд Самуилович ушёл из-под удара далеко не своими стараниями. В самом начале 1950 года его вызвали в Москву на заседание Коллегии Минздрава; оказалось - не только и не столько. На вокзале его встретили двое хмурых мужчин в штатском, сунули под нос корочки МГБ и повезли на Лубянку, ничего не объясняя. Пока ехали, бедный Брагинский успел многократно попрощаться не то что со свободой, а и с самой жизнью. Дело, однако, ограничилось многочасовым допросом, названным тремя сменявшими друг друга следователями "беседой". Спрашивали про Николая Бруханского, про Ципу Фейнберг и её сотрудников из Института Сербского. Бруханский, посаженный ещё в 1945 по 58-й статье, Витольда волновал мало - Николай считался оппонентом Скрябина и точек соприкосновения с Брагинским почти не имел. К тому же в сорок пятом вопросы про Бруханского ему уже задавали. Что же до многолетнего директора Института судебной психиатрии, то... здесь было плохо. Чекисты, совершенно не скрываясь, рыли под врачей-евреев, работающих под началом Ципы. На шкуре государственного исполина открылись какие-то особо пахучие железы. Витольд Самуилович, будучи полукровкой, испугался совершенно неприлично. А испугавшись, несколько раз упомянул имя своего учителя, Николая Скрябина. Упомянул не страшно, скорее призвал его в качестве авторитета, готового поручиться за давнюю приятельницу и соавтора Ципу Фейнберг. Позже Брагинский постановил для внутреннего, так сказать, пользования, что сделал-то он это не из страха за себя, а скорее от обиды за эту железную женщину, под которую копали эти казённые кроты. Дескать, я-то что - моё мнение об этой даме не столь интересно; вы спросите человека авторитетного - вот он вам подтвердит, что Ципа Мейеровна - настоящий советский человек! Как бы там ни было, но Витольд Самуилович знал про себя, что поступил не по-товарищески. Тогда он ещё не знал, что Скрябина вызывали "для беседы" раньше него...
Его отпустили как раз ко времени начала заседания Коллегии. Когда Брагинский, измотанный допросом, в несвежей одежде, воняющей страхом и стыдом, предстал перед высоким начальством, ему уже было всё равно. Выговор "за неудовлетворительную работу со студентами и слабую разборчивость в личных контактах" Витольд встретил как приговор о помиловании, а ссылку в Минск - как панацею. Ни о каких "личных контактах" с бывшим покровителем и речи быть теперь не могло.
И вот - новая встреча. Что говорить, и воды много утекло (или даже - натекло), и времена нынче совсем не те, но - всё равно: не дружеская встреча у них - поединок!
- Да, Витенька, про обстоятельства я с вами спорить не стану, - довольно желчно ответил Скрябин, при помощи некогда уместной фамильярности намекнув на канувшую в Лету былую меж ними сердечность.
- А давайте я вам расскажу кое-что! - решился Брагинский на раннее развитие ферзя, дабы отжать у соперника центр доски.
Они выпили ещё по одной, и минский доктор продолжил:
- У меня недавно была вот какая пациентка. Подробностей я вам, уж извините, рассказать не могу. Девочка после длительного обморока страдает гиперсомнией и множественной диссоциацией. Что-то вроде того случая, описанного Тигпеном и Клеклеем, только куда круче.
- Давайте-давайте! - оживился Скрябин.
- Так вот, во время сеанса гипноза со мною беседовала некая субличность, отказавшаяся назвать своё имя. Эта личность, по косвенным признакам, отождествляет себя со зрелым мужчиной; более того, - судя по речевым оборотам, лексикону и багажу знаний, это... существо никак не может быть придумано деревенской девочкой.
***
- Как раз на ваш опыт, Николай Александрович, я и рассчитываю. А что до подробностей, то... поскольку они несущественны, то и утомлять вас ими я считаю делом необязательным.
- О-хо-хо, Витольд Самуилович! Чему я вас учил? В нашей работе никаких несущественных мелочей не бывает. Прозит!
- Полноте, профессор! - возразил Брагинский, опрокидывая рюмку. - Слушая вас, я поневоле начинаю думать: а не сталкивались ли вы сами с подобным феноменом в вашей практике?
- Феномен редкий, в литературе по психиатрии описан всего раз пять или шесть, насколько мне известно. Да и с чего вы взяли?
- Ваш жгучий интерес вас выдаёт. Ну скажите, к чему вам подробности? Ведь дело не в скрупулёзном внимании к мелочам ради истины, признайтесь!
- Знаете что, Витенька, мне бы на воздух... подышать... давно алкоголя не употреблял...
В холостяцкой квартире и вправду было немного душно. Пока спускались по лестнице, Скрябин буквально повисал на Брагинском, однако, когда собутыльники вышли из парадной, профессор повлёк Витольда Самуиловича чуть ли не силой - через арку, на набережную Фонтанки. Только когда встали у парапета, Николай Александрович сделался самим собой. Он выпрямился, сразу обретя военную осанку и сделавшись похожим на аристократа в бог знает каком колене. Взгляд из старческого превратился в орлиный и пронизывающий. Этим взглядом профессор сразу же вонзился в лицо бывшего ученика, словно хотел содрать с того давно и намертво прилипшую маску.