"Следует, однако, признать, что по косвенным свидетельствам Обособление стало огромной неожиданностью и даже культурным шоком для большинства жителей Разделённого города. К сожалению, живых свидетелей феномена не осталось, потому нам остаётся лишь взывать к нарративным письменным источникам. Стоит сказать, что меня, как выходца из Саярска, погрузившегося в Хинтервельт гораздо позже (как по объективному, так и по субъективному течению времени), сильно смущает отсутствие хоть какой-то доктринальной официальной картины, объясняющей причины Обособления и обстоятельства предшествующих ему дней. Версий - масса, причём разброд начался с первых же печатных изданий Нового Авалона. Однако не будем забегать вперёд и обратимся к эмпирическим строгим фактам прежде, чем будем строить предположения и оглашать версии.
Итак, год 1957 год н.э. (или Р.Х.). Признано практически всеми выходцами из обоих миров, что до основания Бэром Юмалы история этих самых миров практически идентична. 24 мая упомянутого года изрядная часть города Авалон, похожая в плане на равнобедренный треугольник со стороной около 15 километров, уснула в одном мире, а проснулась в зазеркалье, которое чуть позже супрефект Кюммель назвал Хинтервельтом. Начавшиеся беспорядки среди граждан привели через полтора месяца к гибели префекта Прыгина и трёх из пятнадцати находящихся в городе нимф. Революция завершилась принятием некоего подобия конституции и превращением должности префекта в избирательную избираемую. Префектом был избран тот самый Кюммель. Представляю себе, что было бы, если б треть города из нашего мира с неподготовленными жителями провалилась бы в тарта Специальным комитетом во главе с самим Кюммелем было проведено расследование, которое установило приемлемую для новых влас гипотетическую картину Обособления. По коллегиальному решению привлечённых специально для этого двенадцати оставшихся нимф было установлено, что: а) с 1951 года в городе активно проводилась подготовка к переносу сюда столицы Юмалы (включая переименование самого города в Авалон; перенос намечался на 1958-59 годы); б) часть строительных работ велась над особо секретными научными объектами, которые были сданы в эксплуатацию в конце 1956 года и не имели к столичным функциям никакого отношения; в) именно запуск этих объектов и привёл к отслоению части города в Хинтервельт, но не к созданию его самого; г) на местах расположения данных объектов, в вершинах треугольника, и поныне действуют три самых мощных аномалии Зазеркалья; д) искажение ткани реальности мира Юмалы, вызванное экспериментом, по убеждению нимф, привело к полному забвению как топографической потери, так и демографической (то есть для жителей самой Юмалы пропавшего треугольника как будто и не было никогда, как не было и людей, его населявших); е) дальнейшую жизнь придётся устраивать самостоятельно".
"Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 19 мая 1969 года. Ленинград
Из больницы я вышел 19 мая, в День пионерии. Знаете, какая мысль тревожила меня в тот день? Как я буду аттестован в четвёртой четверти и в году. Нет, мать и одноклассники, конечно, таскали мне домашние задания - последнюю неделю, как только врачи разрешили мне напрягать мой ущербный мозг. Не, ну действительно: зачем думать о какой-то редкой аномалии в твоём мозгу, которая, возможно, убьёт тебя в один прекрасный и не столь уж далёкий день. Ведь тебе всего одиннадцать лет, и у тебя появилась мечта. Ты просто не можешь умереть в таких декорациях. Как я узнал? Наверное, случайно. Впрочем, лучше обо всём по порядку.
В клинике Ленинградского Педиатрического Института я пробыл две недели, пока оттуда меня не выдернул тот самый врач, что спас мою мать (по некоторым причинам мне не хотелось бы называть его фамилии, поэтому назову его доктор А.). За эти две недели я пять раз терял сознание, у меня продолжались сильнейшие головные боли, пропал аппетит и появился сильный кожный зуд. Что говорили врачи, я не знал. Вообще плохо помню те дни, то ли из-за болезни, то ли от медикаментов. 25 марта моё измождённое тельце перевезли в Ленинградское отделение Института экспериментальной медицины, где я, наконец, и встретился с мамой, которую, впрочем, уже через неделю выписали. После трёх недель бесконечных анализов, проб и диковинных обследований я был отправлен в странную лабораторию, расположенную на третьем подвальном этаже стоящего на отшибе корпуса. Там, за толстенной дверью, открываемой автоматически, находилось самое странное приспособление, которое я мог представить (да и то в качестве атрибута какого-нибудь фантастического фильма). Меня положили на спину головой вперёд на некое подобие полукруглого в сечении лотка, который медленно проезжал через вереницу огромных колец, увитых проводами и кабелями. Всё моё путешествие сопровождалось чудовищным грохотом, который мне велели терпеть. Терпеть и НЕ ШЕВЕЛИТЬСЯ! Тогда я ещё не знал, что был удостоен редкой чести (тогда казавшейся довольно сомнительной - из-за часовой продолжительности неподвижного сеанса) быть просвеченным при помощи совершенно секретного ЯМР-интроскопа конструкции инженера Иванова. Как раз тогда, сидя на топчане в небольшой комнатушке рядом с гигантским вместилищем чудо-агрегата, я и услышал разговор двух врачей, обсуждающих результаты моего осмотра. Молодой долговязый медик, обслуживающий интроскоп, говорил сопровождавшему меня лечащему врачу, тому самому доктору А., следующее:
- Нет, Арнольд - Киари невозможен. Гематом я тоже никаких не увидел. С аденомами - то же самое. Детские типы оливопонтоцеребеллярных дегенераций я уверенно исключаю. Да я вообще никаких патологий не наблюдал, кроме этого... образования. Видите: splenium мозолистого тела и заднюю часть mesencephalon соединяет дуга плотной ткани; вот, более тёмная. Для опухоли она, пожалуй, чересчур симметрична, хотя тут всякое бывает. Поймите: аномалия, до сих пор не описанная нигде! Да на этом можно диссертацию писать!
- Погодите с диссертацией, уважаемый. У вас подписка о неразглашении, забыли?
- Да я не спорю. Но материалы-то собирать никто не мешает!
- Собирайте, только молча.
Дальше они принялись обсуждать мои туманные перспективы и необходимость трепанации (это слово меня особенно напугало). Потом вдруг замолчали и долго шуршали бумагами и плёнками.
Пока я переваривал услышанное, монструозная дверь отворилась... но как?! Как, позвольте спросить, я мог услышать разговор, происходящий за ЭТОЙ закрытой дверью? Услышать ясно, чётко и недвусмысленно, будто сижу за тонкой фанерной перегородкой. Словно шнур протянулся от меня к ним... да, шнур, я почти видел его, видел, как на его белёсой гладкой поверхности мерцают то ли капельки росы (ага, как роса на паутине), то ли крохотные шаровые молнии. Что это со мной? Что?
" Ладно, Ико, будет тебе твой клад!", пропел из каких-то немыслимых далей мелодичный звонкий колокольчик. Именно этот колокольчик больше месяца назад разбудил нового Ико. Он же теперь вёл его в далёкий путь по капелькам сияющей росы. Но то - Ико. Я же себя покуда им не ощущал. Меня, как и было сказано, больше волновал ученический табель.
Мама встречала меня у крыльца Института с выражением преувеличенной восторженности. Уж она-то была оповещена о феноменальном диагнозе сына совершенно открыто. Новообразование в мозгу - что же тут хорошего, да к тому же с возможными рецидивами приступов. Приступы, кстати, после сеанса на интроскопе прекратились совершенно, зрение тоже полностью восстановилось. Казалось, я выздоровел. Однако, незадолго до выписки, после долгого осмотра и продолжительной беседы в кабинете главврача, где присутствовали, кроме хозяина и доктора А. ещё трое солидных дядей в белых халатах, я услышал ещё кое-что. Закончив осмотр, маститые медики спровадили меня назад, в мою палату, которая находилась в другом крыле корпуса. Дойдя до своего опостылевшего обиталища и усевшись на койку, я вдруг чётко осознал, что имею право знать мнение врачей по поводу своего здоровья. Осознание плавно перетекло в желание, которое тут же сделалось чем-то осязаемым, как вещь в руке, и превратилось в чёткий и как бы даже привычный посыл (словно импульс для той же руки - поднести предмет ко рту и надкусить его). И тотчас сверкающие росинками нити тянутся через время и пространство (вернее, время-пространство) туда, куда устремляется моё любопытство, я ощущаю слабый, но отчётливый зуд где-то в пространстве между ушами, и я слышу. Нет, я как раз с этого случая понял, что на самом деле ничего не слышу, а просто мой мозг трансформирует новое паутинное чувство в слух, для удобства восприятия. Так вот, я услышал, как хлопнула дверь в кабинете главврача, и яснее ясного понял, что хлопнула она, закрываясь за мной. Я как бы ловил трансляцию записи события, уже произошедшего и одновременно ещё не случившегося. Это было потрясающее чувство! Мне даже показалось, что я испытал нечто вроде оргазма (да не щурьтесь, ребята: одиннадцать лет - не так уж и рано для начала половых экспериментов!). Но радовался я недолго, поскольку эскулапы довольно мрачно оценивали мои перспективы. Уникальный феномен в моём мозгу (тут меня словно коротнуло, и в стороны от нескольких росинок, вспыхнувших шаровыми молниями, рванули новые нити, тоже сплошь в сверкающих каплях) был одновременно и лакомым кусочком для их Института, и источником проблем для меня. На последней фразе, принадлежащей доктору А., я как бы отплыл куда-то вверх по одной из паутинок и, не прекращая слышать разговор медиков (но уже на нём не сосредотачиваясь), попал в странное гулкое место. Место было небольшим, наверное, размером с две моих палаты, но оно парадоксальным образом вмещало в себе раскачивающийся шарообразный маятник титанических размеров и бесконечно большой массы. Присмотревшись к маятнику внимательнее, я понял, что он не раскачивается, а пульсирует, меняя размеры, но не изменяя массы (да и как можно изменить бесконечность?). Вслед за его пульсациями запульсировало и моё сознание. Фраза про феномен в моём мозгу зазвучала вокруг меня на все лады, разными голосами и даже, кажется, на разных языках. Казалось, это продолжается бесконечно долго, так долго, что слова, слагающие фразу, перестали что-либо значить. И как только это произошло, истина вдруг распахнулась передо мной во всей своей беспощадности. Я сразу и всецело понял (и проникся тем пониманием), что опухоль в моём мозгу - что-то вроде нового органа (подарок от эволюции ко дню рождения? бесценный клад? насмешка судьбы?), дарующего мне способность существовать (видеть, слышать и действовать?) в мире, где нет ничего, кроме Великого Маятника. А нити и яркие сгустки на их переплетении не существуют вне меня, а появляются, ведомые моими мыслями и побуждениями. Это мир чистых идей... моих идей. Вот только новый орган, едва появившись в моей голове, начал медленно и верно меня убивать. Десяток-другой отростков-запросов к Маятнику убедил меня, что располагать более чем двенадцатью годами оставшейся жизни я не могу. Человеческий череп, увы, не рассчитан на появление лишнего квартиранта с паразитическими наклонностями и странной энергетикой, ломающей гормональный и аминокислотный баланс.