***
Майору Климко и впрямь подчиняться не пришлось. После обнаружения седьмого растерзанного трупа расследование взяла в свои жёсткие московские руки прибывшая на следующий день после красноярцев группа столичных следаков.
Тысяча и одна дочь. Витольд Брагинский. 22 августа 1957 года. Москва
Первопрестольная, в которую Брагинский прибыл уже на следующий день, поразила минскую знаменитость в самое сердце. Вообразите себе встречу с некогда любимой женщиной, двадцать лет назад разбившей ваше юное сердце столичным шиком и горделивой независимостью. Нет, эта дама вас не отвергла! Она ответила на ваше пылкое чувство с расчётливой, строго дозированной страстью. О, вы понимали её резоны, и опыт её ничуть не пугал вашей мужской гордости - вы дозволяли ей дозволять себя любить! Шли годы, ваша страсть сроднилась с её расчётом и мало уже эти стороны одной монеты отличались друг от друга, затёртые миллионами прикосновений жадных пальцев повседневности. Возможно, всё длилось бы бесконечно долго, если бы не война, истолокшая и перемешавшая в своей дьявольской ступе абсолютно все московские судьбы. К моменту вынужденной разлуки бывшая любимая напоминала скорее пациентку дома терпимости. В городе ещё попадались выбитые и заклеенные крест-накрест окна, повсюду пестрели агитационные плакаты военного содержания, по улицам сновали орды спекулянтов, мешочников и откровенных уголовников. Но больше всего было военных, и именно их повсеместное присутствие делало вашу давнюю подругу похожей то ли на обозлённую присутственными буднями конторскую служащую, то ли вовсе - на повидавшую всякие виды прожжённую вокзальную шлюху. И вот вы уезжаете на север, сожительствовать со странным существом неопределённого пола, невообразимо исхудавшим и обовшивевшим за долгие блокадные месяцы, с существом, утратившим не то что иллюзии, а - всякое понятие о справедливости. Вы уезжаете, затаив в некоем пыльном чулане своей души лохматый клубок, свитый из обид и печалей, разочарований и тоскливой усталости, клубок, подёрнутый свежей паутиной облегчения. Вас ждёт не свобода, полная новых открытий и впечатлений, а новый плен, чьи решётки и цепи скованы из глупых обязательств и нелепых зависимостей. А обморочное и выморочное северное существо, утопленник с глазами цвета осеннего тумана, утопленник от рождения, уже встречает вас своим вечным насморком... Что же происходит теперь, спустя одиннадцать лет? Как проходит ваша встреча с прежней возлюбленною? Встреча, которую вы так долго ждали, предвкушали и вожделели, что и вовсе давно ждать перестали. О, её вид - словно удар под дых! Прямо на Комсомольской площади, едва выйдя из вокзальных дверей, вы сбиваете дыхание, глупое сердце запинается, и вы чуть было не роняете чемодан с портфелем. Столичный лоск и размах слепит ваши глаза пуще прежнего, и вы задыхаетесь от боли и ревности: с кем ты была все эти годы, Москва, перед кем и чьими стараниями ты так похорошела? Гигантский шпиль новой гостиницы можно рассмотреть, только уронив назад шляпу. Площадь полна машин и автобусов, и - люди! Море людей: мужчины постарше в элегантных светлых костюмах из габардина и шевиота, юноши в облегающих футболках и курточках-хулиганках, женщины и девушки в разноцветном ситце и крепдешине! Приезжие на площади трёх вокзалов выделяются из толпы, как воробьи в стае волнистых попугайчиков - они оскорбляли взор своей неказистостью и рото - в прямом смысле слова - зейством.
Разумеется, мест в гостинице "Ленинградская" не было. Прямо хоть коньяк доставай, подумал Брагинский. Впрочем, ладно, есть ведь и не столь пафосные места, да и вариант с проживанием у старого друга совсем ещё не отпал. К тому же, основная цель визита запросто может подразумевать и ночлег. Надо сказать, что основная цель визита являлась заодно и изрядной головной болью Витольда Самуиловича. После невероятного (во всех смыслах) достижения первой, ленинградской части своего квеста, от второй, московской, он был вправе ожидать чего-то уж совсем фантастического. По правде говоря, Брагинский даже не знал наверняка, где он застанет искомого человека. Порождение расколотого сознания деревенской девочки Вари Жебровской дало ему два адреса, сопроводив их некими рекомендациями и посоветовав всё же начать с первого.
Первым адресом был писательский дачный посёлок Пережогино, творческое вместилище властителей душ и повелителей помыслов. Будучи человеком безмерно далёким от художественной литературы (времени было жаль, да и не было того времени вовсе!), наш основательный психиатр всё же навёл кое-какие справки у более сведущих минских своих коллег относительно тех, кто проживает в том самом посёлке. Да и нежданно обретённый вчера старый учитель и друг тоже кое-что ему сообщил. Поколебавшись немного по извечной интеллигентской привычке, Брагинский вернулся на вокзал, сдал чемодан в камеру хранения и взял таксомотор. Менее чем через час, расставшись с тридцатью рублями, доктор стоял перед сторожевой будкой и рассматривал полосатый шлагбаум, загораживающий неширокую асфальтированную дорогу, по левую сторону которой находились одно- и двух этажные деревянные дачи, а по правую - смешанный сосново-лиственный лес. Кроме шлагбаума путь на писательские дачи с обеих сторон преграждал деревянный же частокол в рост человека. Найдя полуденную погоду чересчур знойной, Брагинский снял пиджак и, перекинув его через левую руку, подошёл к будке вплотную. Внутри никого не было. Витольд Самуилович хмыкнул и, с трудом сгибаясь в обширной талии, полез под шлагбаум. Посредине трудного пути, не рассчитав высоты препятствия, он пребольно ударился затылком о полосатую жердину и от неожиданности выпрямился. Тут же оказалось, что шлагбаум легко поднимается простым и не особо великим усилием. Кряхтя и потирая ушибленное место, доктор двинулся вперёд. Дачи знаменитостей располагались на изрядном удалении от дороги, в глубине бывшего леса, сильно прореженного и превращённого в некое подобие сквера с жилыми постройками. Ни о каком подобии номеров не могло быть и речи. Чувствуя себя крайне неудобно, Брагинский полез было во за блокнотом, но вспомнил, что тот лежит во внутреннем кармане повешенного на руку пиджака. После недолгих поисков стало ясно, что ни в пиджаке, ни в портфеле блокнота с информацией, записанной под диктовку невероятной девочки, нет. Поняв, что поиски ни к чему не привели, психиатр решил было, что переложил блокнот в чемодан, но вспомнил, что листал его уже в такси по дороге сюда.
- Не мог же я его выронить, - пробормотал расстроенный Витольд Самуилович, стараясь припомнить, точно ли он засовывал свои записи во внутренний карман.
Досадуя на свою рассеянность, доктор развернулся и пошёл назад, к шлагбауму, в надежде найти блокнот там, где он снимал пиджак. Дойдя до будки, он увидел, как из-за неё неспешным шагом вышел высокий, атлетически массивный пожилой мужчина весьма казённого вида. Мужчина был одет в сильно поношенную, но вполне свежую гимнастёрку без знаков различия и синие саржевые брюки, заправленные с напуском на потёртые, но чистые хромовые сапоги. В руках у этого человека, явного вахтёра или сторожа, был раскрытый блокнот в дорогой кожаной обложке с тиснением, знакомый Брагинскому очень хорошо. Наблюдая, как длинные пальцы уверенно и сноровисто перебрасывают странички его личных записей, доктор поёжился; потом, дав себе труд чуточку поразмыслить, даже содрогнулся! Ведь чёрт знает что такое могло получиться, дойди до пресловутых инстанций серия его записей, касавшихся нынешнего авантюрного путешествия! Конечно, времена нынче совершенно травоядные против тех, что предшествовали началу его минской ссылки, но... но... но... Во-первых, казённый дядя по виду - явно бывший сотрудник служб, для которых план посадок никак не относится к урожаю. Во-вторых, содержание записей могло вызвать вопросы не то что у бывшего вертухая, а даже у простого дворника, одержимого бдительностью. В-третьих, какого дьявола?! - ведь это ЕГО, Витольда Брагинского, записи, и ничьи более!