Выход из жерла туннеля обнаружил Пашань, миновавший его только что. Вооружившись всей осветительной мощью (включая пять запасных фонарей), друзья принялись изучать створ. Сращенные друг с другом встык тюбинги из несокрушимого силикобора-А были срезаны будто лезвием вместе со скалой, из которой они выходили. Скала, матово и влажно блестящая на срезе, уходила вверх, опережая возможности фонариков (даже мощного водолазного прожектора, позаимствованного Лайбахом у папаши). Справа и слева картина была в точности такая же. Лежащее снизу дренажное основание из силикобора-С оказалось совершенно нетронутым. Четырёхметровой ширины идеально ровная дорога, чуть шершавая на ощупь, высовывалась из жерла тоннеля бесконечным языком, висящим над столь же непроницаемой для фонарей бездной. Тин-Тин, обмирая от ужаса, вообразил себе, как, не заметив пропажу эха и слегка сбившись с направления, валится в эту сырую и тёмную бездну, увлекая за собой доверившихся ему друзей. Бр-р!
- Слышь-ка, народ! - сказал Пашань голосом, не предвещающим обычно ничего хорошего. - Подержите-ка меня за ноги!
И полез к краю дороги, светя фонариком куда-то под неё. Когда Тин-Тин и Лайбах, матерясь в голос, извлекли его упитанную тушку оттуда за ноги, Пашка сиял в лучах фонариков, будто в свете софитов.
- Что бы вы без меня делали! - завопил он, протягивая друзья измазанную в глине левую ладонь.
Когда все успокоились и перестали привычно орать на олуха и раздолбая, немедля полезли проверять сами. Даже страдающий акрофобией Циркон причастился. Оказалось, что дорога из мягкого и проницаемого для влаги силикобора-С не висит в воздухе, опираясь лишь на своё начало в туннеле, а покоится на уходящем в ту же бездну тонком скалистом гребне шириной даже чуть меньше самой дороги. Гребень, облепленный кое-где глиной и землёй, ощупали все.
- Странно это, - заметила Мелания, когда путешественники немного угомонились. - Обособлением срезало даже "ашку". Почему "цешка" нетронута? Она же мягкая и пластичная. Через неё влага и грязь свободно проходит, и даже мусор...
- Может, в этой пластичности всё и дело, - сказал Лайбах посреди затянувшегося молчания.
Возможно, подумал Тин-Тин, Клаус и прав. Как всегда, когда успевает рот раскрыть.
- Ну что, - спросил Пашань, потирая озябшие в холодном тумане руки. - Идём дальше?
- А если проход закроется? Мы же не знаем, сколько он будет держаться? - подала голос Верка.
- Предлагаю вернуться в туннель и поесть, - сказал Костик. - Заодно и поразмыслим.
Уселись у правой стены, если смотреть наружу - так было несколько светлее. Сошлись во мнении, что там, слева вверху, возможно, находится солнце или другой источник яркого, но почти не видимого сквозь туман света. Сидеть пришлось на корточках, поскольку даже гигроскопичный пол туннеля ощутимо вымачивал и без того влажную одежду. Еду разложили поверх брезентового рюкзака Циркона. По очереди пили чай из крышки термоса, поскольку рассеянный Нулик позабыл взять обещанные "охотничьи" стаканчики отца. Когда предпоследний в чайной очереди Тин-Тин принимал горячую стальную ёмкость из рук Циркона, откуда-то сверху раздался отчаянный крик, а секунду спустя сверху на дорогу снаружи с липким шлепком упало что-то большое и тёмное. Экседра замерла в испуге, не в силах проглотить откушенное и пережёванное. Костик, шипя и морщась от позабытой в руке горячей плошки, осторожно поставил чай на рюкзак и медленно начал подниматься, стараясь не производить никакого шума. Лань тут же вцепилась ему в рукав. Отодрав от себя ледяные лапки подруги, Тин-Тин привычным жестом достал из внутреннего кармана школьной куртки здоровенную рогатку, зарядил её увесистым "муравьиным" шариком и медленно пошёл к упавшему предмету. Внутри у Костика было пусто и гулко, как в школьном спортзале. Он не видел, но знал, что за его плечами сейчас точно так же осторожно вышагивают два других бойца экседры - Лайбах и Пашань, за которыми, вполне возможно, крадётся и Мелания, пугливая Лань, способная в минуты опасности на отчаянные чудеса. Нулик, разумеется, привычно празднует труса в веркиной компании. Уже за несколько метров до цели, ещё не в силах разглядеть её, Тин-Тин совершенно точно понял, что вон та бесформенная тёмная куча - человек. Ничто другое на свете, кроме запущенного человеческого тела, не могло источать столь плотного, омерзительного, неописуемого смрада. Не выпуская из рук рогатки, Костик вновь натянул на лицо мокрый шейный платок (да ты, брат, определённо полезен!) и только тогда двинулся дальше. Поравнялся с скрюченным телом, присел и тут же гаркнул во всё горло, убирая оружие в карман:
- Свет сюда! И мой ранец!
Вонючий оборванец, немыслимо грязный и худой, был ещё жив. Неизвестно, что он сломал себе при падении, но головой он приложился крепко: сквозь спутанные пегие патлы вовсю струилась кровь - то жидкая и алая, то сгущающаяся на глазах венозная. Тин-Тин, стараясь не суетиться, достал из никогда прежде не открываемого кармана ранца старую мамину косметичку с аптечкой, мамой же заботливо обновлявшейся раз в полгода. Отдирая застёжку-чертополох, успел подумать, как много вещей, казавшихся прежде обременительными и бесполезными, сыграли сегодня роль джокера. Так, всё, теперь спокойно, как мать учила. Перекись водорода на открытую рану, пока кровь не остановится. Осторожно осмотреть, не меняя положение позвоночника - вдруг перелом.
- Костик, надо помощь звать! - заныл под руку Циркон, и тут вдруг пространство вокруг лопнуло со звуком, отдалённо напоминающим звук работающего лаксианского ключа, только неизмеримо громче. Волосы на всём теле встали дыбом. Да что там волосы: казалось, все нервы встопорщились и показали свои окончания сквозь кожу. На глазные яблоки словно кто-то надавил крепкими пальцами, да так их там и оставил. Шипя и извиваясь от боли во всём теле, Тин-Тин рухнул прямо на тело бродяги и потерял сознание.
Если бы Костю спросили, какой запах самый омерзительный на свете, он бы определённо ответил: "запах нашатырного спирта". Нет, мальчику не случалось падать в обморок, зато это постоянно проделывала их с мамой соседка по новому авалонскому жилью. Знаете, очень удобно рушиться без чувств на площадке в парадном, если вам под семьдесят, вы одиноки и у вас соседка - врач-терапевт. Тин-Тину самому случалось воскрешать надоедливую старуху поднесением вонючей ватки к пористому носу. И теперь кто-то пытается точно таким же макаром пробудить его самого! Кряхтя и охая, Костик встал на четвереньки, обнаружив, что источник смрада весьма велик и находится где-то снизу. Только тут он вспомнил, что произошло. Не только вспомнил, но и понял. Следовало немедленно, истерично сматывать удочки назад, вглубь туннеля, туда, где не было проклятого тумана, туда, где находился Хинтервельт, ставший таким привычным и родным! Бежать из этого промозглого, злого места, доведшего незнакомца до состояния дикой смердящей твари.
Костик вскочил, боясь с тошнотой и паникой (страшные звуки продолжались, хотя и не так громко), пинками и матом поднял валяющихся друзей. Потом они вшестером, с разных сторон, ухватили бродягу за одежду и понесли его, неожиданно лёгкого, туда, назад, домой!
Остановились лишь у искорёженной решётки. А когда выволакивали незнакомца через проём, тот вдруг пронзительно и обречённо заверещал, словно подстреленный заяц.
Уже потом стало ясно, что в тумане экседра оставила пару фонарей, моток верёвки и брезентовый цирконов рюкзак...
"Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 31 мая 1969 года. Ленинград
Бабушка Камиля Тугушева, почтенная и тучная Римма Маратовна, работала поваром в детском профилактории, потому праздничный стол на дне рождения её внука традиционно был главным событием. С особым нетерпением гостями ожидался подаваемый под занавес шоколад. Что это был за шоколад! Не рифлёная бабаевская плитка, не горячая жижа в чашечке - нет, это были куски размером с детский кулак, горьковатые и невыносимо обалденные! Как тугушевская бабушка делала это чудо, никто не знал, однако наворачивали все за милую душу. И не лезло уже, - не то что в желудок - в горло не лезло; да что там говорить: не лезло ни в какие ворота, а - ели, обмазываясь до ушей, пихали, давились, но - ели, лучась от счастья! Счастья, как всем давно известно, много не бывает, потому, поев, мы направились закреплять достигнутое из зала в комнату, принадлежащую самому Камилю и его старшему брату Марату (который с малышнёй дел иметь не желал и гордо удалился к друзьям перед самым приходом гостей). Сыграв несколько конов в лото, мы этим делом пресытились и вышли подышать на балкон, где царила умытая тёплым дождём поздняя весна. Полюбовавшись на молодую листву и вдоволь поплевав вниз, пятеро юных оболтусов заскучали и устремили свои мысли чёрт знает к чему. Федька Рахманов, гадко улыбаясь, спросил Камиля, не остались ли у того неиспользованные с майских праздников надувные шарики. Оказалось, один остался. Шарик по предложению Федьки наполнили водой, отчего он сделался похож на большущую каплю синей ртути. А капля, сами знаете, на то и капля, чтобы куда-то падать. Упала и эта. С четвёртого этажа. Прямо под ноги незнакомой долговязой старушке. Нам бы, дуракам, спрятаться за балконом поскорее. Ан нет - посмотреть ведь охота, что дальше-то будет. Потому мокрая с ног до головы бабка, подняв пламенеющий праведным гневом взор, успела зацепить этим самым взором лица сразу двоих правонарушителей: моё и Юрки Усовича. Изо всей компании как раз мы двое были наименее склонны ко всяческому криминалу; Юрка даже вяло пытался отговорить нас от затеи с шариком. Конечно же, именно мы и запалили всю контору, не имея никакого опыта хулиганской конспирации. Бабка, чуть мазнув взглядом по перепуганной физиономии медленно оседающего очкарика Юрки, на моей неуместно ухмыляющейся рожице остановилась так основательно и тяжко, будто прибивала мой нетленный образ к стенке своей древней памяти гвоздями. На бабкином лице, похожем на коричневое печёное яблоко, читалось вовсе не что-то банальное, наподобие: "я знаю твою мать" или "сейчас поднимусь к вам в квартиру". Нет, там было что-то иное, нечто вроде: "я запомнила тебя, мальчик, и теперь приду за тобой ночью". И, знаете, я склонен был верить, что да, придёт, и непременно ночью, когда родители будут крепко спать, а полная луна в небе... стоп! Какая ещё луна? Изрядно струхнув, я уже потянулся было через паутинку к Маятнику, как вдруг увидел, будто через мощный бинокль, как шевелящиеся губы старухи беззвучно (но вполне для меня отчётливо) произносят: "Не смей этого делать! Слышишь, не смей!". А потом бабка и вовсе отколола номер в стиле Акопяна, попросту раскрыв перед собою большущий чёрный зонт, который тут же рванул ветер и понёс куда-то по улице. Зонт полетел, но старухи за ним уже не оказалось! Я только успел заметить (тем же прорезавшимся бинокулярным зрением), что у сбежавшего зонтика фигурная светлая кайма по краю и ручка в виде головы попугая. Тут бы мне и скользнуть наконец по росистой паутине по свежим старухиным следам... но я этого не сделал, что здорово осложнило мне дальнейшую жизнь.