О чем я думаю? проклинал он себя, всегда в страхе от того, чтобы оказаться обманутым всем возбуждением, натолкнулся на дверь во двор и надавил на ручку. Но и эта дверь тоже была открыта, и с радостью снова смешалось тревожное воспоминание о том, что эта дверь всегда была открыта. Во дворе он увидел что-то белое. Он подбежал туда и с полдороги вернулся назад, это была бумага в мусорном ведре. Он посмотрел вверх на фасад заднего корпуса, все окна были темны. Тогда он пристыжено вспомнил, что у ателье окно было с другой стороны, и помчался вверх по лестнице, всегда перепрыгивая через три ступеньки, расстегнув пальто, чтобы легче было бежать. Лестницы и лестницы, у каждой двери, на каждой площадке ему в нос бил другой запах, темная дыра рядом с перилами, глубокое ущелье лестничной клетки своим противным запахом опьяняюще воздействовало на него при его запыхавшемся подъеме. Было ли светло в ателье? Там был свет. Он ударился о двери, он плечом нажал на них. - Откройте, - кричал он, - это я, Иве, быстрее, и рухнул, прислушиваясь. Он ничего не слышал, он внимательно слушал и издалека услышал, как отодвигается стул, спокойные шаги. - Откройте, - кричал он, бил лбом по двери, узнал ритм шагов, и это были не ее шаги. Художник открыл дверь, широкий луч света как ударом попал ему в лицо. - Где Хелена, - крикнул он хрипло и ввалился в помещение. Но Хелена, молча и в напряженной погруженности, сидела перед мольбертом в белом малярском халате и со своей старой красной шапкой на голове, и мягкими движениями прикасалась кисточкой к холсту.
Иве сам удивился тому, как такое незначительное событие смогло перебросить его с одной колеи на другую. Этого единственного психического нажатия на рычаг хватило, чтобы переставить стрелку. Конечно, его частное столкновение со сложностями действительности ни в коем случае не вело также к частным выводам. Если бы Иве прошел школу психоанализа, то у него, может быть, была бы возможность в какой-то мере прямо-таки обижаться на Хелену за то, что она не совершила самоубийство. Он, хоть и не обиделся, все же, отстранился бы от нее ради своего удобства, чтобы смочь предоставить ее своей собственной судьбе с мучительной долей участия. Или же, если бы этот вид психической гигиены его не устроил, для него была бы открыта дорога откровенно признать свою ошибку, чтобы отныне с усердием посвящать себя благотворительной службе человечеству, начав со своих ближайших друзей, и таким образом вступить в мир благородных манер. Но Иве, к нашему сожалению, не склонялся к усваиванию необходимых знаний психической механики. Не то, чтобы он боялся какой-то механики, но он весьма невысоко оценивал ее значение. Например, он пребывал в прекрасной уверенности, что никто не мог бы превзойти его в обслуживании такого сложного аппарата, как, к примеру, пулемет. Он также видел в вышеупомянутом пулемете самое подходящее средство, чтобы справляться с целым рядом проблем времени, включая так называемый дух, и справляться самым экономным способом. Но речь у него вовсе не шла о проблемах времени, а о самом времени, если можно так выразиться. Речь у него шла о несущем фундаменте власти, за которую боролось время. И тот смешной случай в танцевальном зале и в дальнейшем в ателье уточнил ему, о чем шла речь. Уточнил, что это было. - Что дал мне город? - говорил он Шафферу, когда пришел к нему, чтобы попрощаться, - он ничего не дал мне, кроме задания. Скорее, он поставил мне это задание острее. И это уже много, это уже бесконечно много, - сказал он. И Шаффер был первым, который в этом согласился с ним. Шаффера также вовсе не удивило решение Иве покинуть город. - Конечно, так лучше всего, - сказал он задумчиво, и из того, что он говорил дальше, достаточно отчетливо следовало, в какой степени он понимал, что двигало Иве и не только Иве. - Все это подготовка, - говорил Шаффер и этим самым прекрасно попал в суть дела, и тихо вздохнул, потому что он в своем окружении желал бы, чтобы эта подготовка была несколько более приятной. На чем ином, это чувствовали оба, основывается империя, как не на шестидесяти миллионах психических укреплений? Для Иве акт психического укрепления, однако, точно в том пункте, который принуждал его, чтобы он покинул город, достиг своего окончания, так же, как начало этого акта лежало в принуждении войти в город. Впрочем, он не размышлял над этим, это для него было само собой разумеющимся. Хотя преувеличением было бы сказать, что для него это было само собой разумеющимся, так как он поддался какому-то таинственному принуждению, так как его двигало что-то, что было сильнее его, он вполне мог бы поступить иначе, он вполне мог бы решиться остаться у крестьян, и он не видел никакой веской причины возвращаться к ним, и, все же, он решился на этот раз. Он почувствовал точку нуля, и он собирался пройти ее, хотя никто, и он сам себя тоже, не мог бы его упрекнуть, если бы он решился остановиться еще до этой точки. Пришло время, говорил он, в этот, как и в тот раз, и это наше дело исполнить ценимый с давних веков долг летописца, не поддавшись ценимой с давних веков ошибке летописцев: а именно делать изображаемый объект правдоподобным такими средствами, которые не находились в распоряжении у самого этого объекта. Мы не можем описывать процессы над ведьмами и одновременно отрицать, что ведьмы существовали, и мы не можем притянуть за волосы ни комплекс матери, ни комплекс бабушки, ни еще какую-то другую составную часть всеобщего образования, чтобы показать, почему Иве покинул город, так как даже если сам Иве и владел этими вещами, то, все же, он, очевидно, ими не пользовался, и, что касается всеобщего образования, то он превосходным образом не пытался сделать из нужды добродетель, и не пытался особенно его устранить, для него ценность его должна была быть сначала доказана, и чтобы сделать это, владельцы этого ценного имущества казались ему совершенно неподходящими; он был не образованным, а обученным, и обученным по- военному, и след этого факта, слава Богу, никогда не стирался у него. С этим тесно связано то, что он никогда не считал себя готовым петь вместе с громко шелестящим хором, который упрекал национал-социализм как раз в недостатке того, на что сам национал-социализм никогда и не претендовал, а именно на то, что банкроты целого века от Жан-Жака Руссо до Эмиля Людвига, не учитывая различия их масштаба, понимали под «духом». Иве не вступал в этот хор, так как он всегда должен был спрашивать себя: «Си Ьопо?», кому выгодно, и если он не мог стать сторонником национал-социализма, то это случилось как раз не потому, что он мог обнаружить в нем слишком мало следов вышеупомянутого духа, а наоборот, так как для него вино Третьего Рейха имело, все же, слишком сильный привкус от пробки Второго. Ты ничего не понял, Хелена говорила Иве, когда он собирался убегать из общего вывода в частное решение, и последствие этого случая пояснило ему, что она подразумевала под этим. В действительности, она, как и Иве, находилась в таком положении, в котором больше не могло быть терпения, что Карл Маркс для своей области назвал социальным знахарством. Хелена вовсе не думала требовать какого-либо напряжения для себя лично, она была достаточной фигурой, чтобы привести собственное мнение в соответствие с требованием ее времени, и так как она была достаточной фигурой для этого, она могла и должна была требовать того же и от ее друзей. У нее было свое право, и она с болью видела, что Иве собирался отправиться для получения какого-то права для себя. Теперь Хелена требовала итога, и он подвел этот итог. И он обнаружил, что он мог сказать «да» городу, даже очень радостное «да», почти признание в верности. Потому что Иве, который прибыл в город, чтобы захватить его, который мечтал в своей камере в Моабитской тюрьме о новообразованных батальонах, которые должны были овладеть городом, но батальоны, которые действительно заново образовывались, и без его содействия, овладевали, самое большее, улицами города, Иве, который не имел бы ничего против того, чтобы благодаря чуду энергии, подготовки и случая попасть на ответственную должность обер-бургомистра - но он был любезен настолько, чтобы признать, что он даже тогда вряд ли смог бы сделать немного больше, чем длинный Генрих Зам - Иве, который был готов унести из города то, что он всегда только и мог отдавать - но более деятельные конкистадоры в своей области это тоже пытались, чтобы после приятных интермедий, пусть даже и не на слишком долгое время, не оказаться как раз в той же самой моабитской камере. Иве узнал в городе, что мог бы предложить город ему для его опыта, а именно - ничего. - Точно так, и это волнующе много, - сказал он доктору Ша- фферу, и тот со вздохами радовался смеющемуся познанию Иве, потому что ему и так уже надоело непрерывно в бешеном темпе топтаться на одном месте. - Ничего из опыта, - сказал Иве, так как то, с чем он встречался, лежало в нем самом, и если город действовал, то он действовал только давлением. Это давление перетряхнуло всего его внутри, и главным образом это показалось Иве настоящей функцией города: не в нем совершалась, но он осуществлял своеобразную сублимацию, в людях и в вещах, в пространстве и во времени. Город ставил под свое давление всю жизнь страны, и Иве узнал свое задание в то же самое мгновение, так как город формировал это задание и в сельской местности, и во всей стране. - Назад к крестьянам? - спросил Шаффер, но Иве защищался от слова «назад». Он начал прогрызаться сквозь весь город до его самого внутреннего ядра, и он нашел там землю, ту же сельскую землю в его самом внутреннем ядре. Он нашел это самое внутреннее ядро растительным, и он радовался животной радостью, так как узнал, что он пришел точно в ту же точку, которую покинул, когда отправился искать ее. Точно то же самое задание представлялось ему, только острее поставленное. И он вспомнил о том мгновении в редакции его крестьянской газеты, том мгновении осознания спиралевидного процесса, которому подчиняется жизнь. Город был жизнью, и он сам был жизнью, и на свете не существовало ничего, что не было бы жизнью, и каждое мнение могло придумывать десять новых мнений, каждое исключительно и весьма авторитетное, одно, вибрируя, сочеталось с другим, каждая аналогия была жива, и каждая мысль действовала в длину и в ширину, и лучшая формулировка была всегда первой, и она в то же время была и последней. Так как все действенные силы были ориентированы на последнюю действенную силу. И тут, если мыслить эпохами, ничего не могло повредить, конечно, это было даже необходимо, происходило в более глубоком смысле, что все-таки было шесть миллионов безработных, и Хелена надевала платье без рукавов, когда шла в редакцию, и забрасывала ногу на ногу, когда говорила с Якобзоном. Так, это никак не вредило? Это даже было необходимо? Это происходило, так сказать, в более глубоком смысле? Это были, во всяком случае, силы, который ориентировались на последнюю силу? Никак не вредило, что шесть миллионов медленно разлагались и опускались, что один сидит на другом, как лобковые вши в мешке, что они кусают и бьют друг друга, и дерутся, и оплевывают, и клевещут, что они пресмыкаются, и предают, и выделяют слизь и появляются сверху вниз, и снизу вверх, и справа налево, и слева направо, так как один должен утащить у другого хоть небольшой кусочек естественной потребности из голодной пасти и хоть небольшую надежность из усталой жопы, а в остальном все ли, собственно, там в достаточном изобилии? Даже необходимо, что крестьянский двор рушится, и зерно засыхает, а финансовое управление процветает, что крестьянин становится банкротом, и земля больших землевладений становится кислой, и где земля не проходит санации, там она заселяется, и поселенцы не могут ни жить, ни умереть, бедняги, и Клаус Хайм сидит в тюрьме? Это происходило в более глубоком смысле, что художник в отчаянной одержимости хлопает своими красками по холсту, и Хелена уходит и танцует с Якобзоном, и он трется своим животом по ее животу, и покупает картину, и продает ее, и у художника при этом еще есть необычное, прямо-таки свинячье счастье, что они тянутся по всем проселочным дорогам, молодые парни, коричневые лица, широкие руки, и руки открытые и пустые, сила, выброшенная в ничто, семя, посаженное в ничто, кровь, утихшая в ничто, и в кино они дают величие учиться танцевать, что одни говорят о кризисе и чрезвычайном постановлении и уменьшении вексельного портфеля Имперского банка, и другие не говорят ни о чем, они ждут, что камни заговорят, но камни тоже молчат, что это всегда доходит до того, пустые улицы и темные желания, пресса выделяет слизь, и саксофоны р