Так продолжалось неделю. Потом ещё одну… Пытки становились с каждым разом продолжительнее и изощрённее, вопросы вскоре начали повторяться по второму и по третьему кругу, даря замечательную возможность «ловить пленника на лжи», если повторные ответы на тот же самый вопрос хотя бы чуть-чуть отличались от предыдущих, и наказывать его за эту ложь. Впрочем, всё пустое. С каким-то неожиданным бессилием уже к исходу третьего дня я обнаружил, что процесс меня абсолютно не радует. Выматывает, оставляет без сил, выпивает досуха — да. А вот злорадство, мстительное удовлетворение и садистическое удовольствие, которое я только-только начал испытывать в первые дни, задерживалось в душе не лучше, чем вода в дуршлаге.
Зачем всё это? Какой смысл? Месть? Ну… Отомстил я ему — и что? Будь моя воля, я просто оставил бы его висеть в подземелье навечно, выкинул ключ и навсегда забыл об этом, но надо же придерживать заранее установленного плана! Да и терять лицо мне не хотелось. Я что — слабак?
В конце концов Настя отложила раскалённый железный прут и отвела меня в сторону, так, чтобы пленник не мог нас слышать:
— Слушай, кого ты обманываешь? Тебя не прёт, тебя давно уже не прёт всё это делать… Так нахрена впустую тратить своё и моё время?!
Я виновато пожал плечами и признался после недолгой борьбы с собой:
— Раз уж мы начали всё это… Надо продолжать. Не отпускать же его, в самом деле! Он мстить будет, шуметь… Может, не знаю, доломаешь его к чёртовой матери да выкинем безымянное тело?
Она слушала мою тираду не перебивая, только улыбалась как-то странно — со снисхождением и грустью одновременно.
— Как же мало ты до сих пор понимаешь в этом мире!
— Да я этого и не скрывал, в общем-то. А ты понимаешь больше?
— Да уж наверное! — она улыбнулась, — кстати! А не хочешь убить двух зайцев разом?
— Это ещё как? — я обернулся посмотреть, как там Гром, не подслушивает ли. Ему, впрочем, было не до нас.
— Тебе хочется причинить пленнику побольше мучений и избавиться от него одновременно, верно? — спросила меня она. Я согласно кивнул.
— А ещё ты до сих пор испытываешь нелепое стеснение от любых моих попыток к тебе подкатить, малыш! — она попыталась хлопнуть меня по заднице.
— Эй!
— Вот-вот! — она рассмеялась.
— Так что ты предлагаешь-то?
— Исполнить одновременно твоё желание, с некоторыми поправками — моё…
— ЧТО?! — я аж отпрыгнул от неё на полметра.
— Я же сказала: с некоторыми поправками. Да ещё и надежды Грома вдобавок. Миру такое тройное исполнение желаний придётся по вкусу.
— Не понимаю тебя! Всё равно не понимаю, — признался я. Девушка снисходительно, как несмышлёного ребёнка, похлопала меня по плечу.
— Я возьму твоего Грома себе. В списке тех, кто мне задолжал, он есть, но… Будем считать, что заодно он и твои долги передо мной покроет. Я оставлю тебя в покое. Идёт?
— Но… Разве он не будет мне мстить?
— После того, как я его воспитаю? — Настя рассмеялась, — Только если я прикажу! Так что… По рукам?
— По рукам! — сказал я, чувствуя себя так, будто с души моей внезапно свалился огромный камень. Вот уж не знал, что прощение и освобождение человека, которого я собирался запытать до безумия, подарит мне такое облегчение.Настенька подошла к Громову, вывела на максимум системы жизнеобеспечения и, положив обе ладони на щёки пленника, начала что-то втолковывать, неотрывно глядя ему в глаза. Почему-то при виде этой картины я почувствовал себя таким одиноким. Настя перешла в боевую трансформацию, подхватила Грома на руки и понесла его к выходу, примерно так, как жених несёт невесту из ЗАГСа, выглядело это безумно. Я тяжело прислонился к стене и закрыл глаза.
— Что же мне теперь делать? — шёпотом спросил я себя.
— Молись и кайся, Демонёнок, молись и кайся! — проговорила демоница не то с презрением, не то с сочувствием и скрылась на лестнице. Я сполз на пол, гоня из головы мерзкую, ненужную, глупую, нежелательную мысль…
Да чего уж там, мысль! Имя.
Одно-единственное имя.
И это имя было — Кейра.
========== Глава 24. Исповедь. ==========
Холодно. Мне было холодно, и ни виски, принятый внутрь, ни лохматый плед, наброшенный на плечи, ни трещащие в камине дрова, ни всё пламя адской бездны, прорвись оно в эту комнату, не смогли бы меня согреть. Это был тот холод, который пробирает тебя до костей, когда ты открываешь свою душу человеку, в которого давно уже влюблён, и слышишь в ответ «нет». Это был тот холод, который обнимает тебя за плечи, когда ты видишь маленькое, но смертельно ядовитое насекомое на коже того, кто тебе дорог, и боишься пошевелиться. Это был тот холод, который пронзает твой позвоночник, когда ты стоишь у гроба близкого родича, которого так и не смог простить за то, что никогда не был для него желанным. Это был холодный ветер, который дует тебе в спину, когда ты вдруг осознаёшь то, насколько ты один здесь.
Не знаю, понимала ли светлая, когда советовала мне отомстить обидчикам, к чему это меня приведёт. Не знаю. Я сидел напротив камина, свернувшись клубком и хоть как-то пытаясь согреться, сидел и как костяшки чёток перебирал в памяти все свои знакомства. Те двое с корабля — я так и не сумел вспомнить их имён — мне не помогут. Как не поможет мне и демоница-Настя, наконец-то избавившая меня от своей навязчивости. Как не протянет мне руку помощи Гром, в конце концов просто сменивший, похоже, одну госпожу на другую. Найт… Это даже не смешно! Случайные попутчики, моряки и стрелки орудий, клиенты и бармены, юристы и адвокаты, коллеги и конкуренты — безликие тени, входившие в мою историю лишь на пару реплик, и вычеркнутые из памяти беспощадным временем, так же легко, как без сомнений вычёркивает редактор никчёмных эпизодических героев из присланного ему романа. Не нужны! И я не нужен им точно так же.
Для мёртвого старость это совсем не морщины на коже, и не вовсе набор возрастных болячек, с таким ни в аду, ни в раю проблем нет, старость — это состояние души. Я сидел, смотрел на огонь, перебирал в голове всех тех, кто ни за что не утешит меня и не придёт на помощь, тихо, беззвучно плакал и чувствовал, что старею. Слабость и страх съедали меня быстрее и неотвратимее, чем огонь — поленья в камине.
Кейра! Каждый круг этих моих воображаемых чёток натыкался на костяшку с надписью «Кейра», и я вздрагивал каждый раз. В страхе вздрагивал. По всему получалось, что эта светлая мой единственный шанс, впрочем, зачем лгать себе? «Единственный» — означает «последний». Если она меня отвергнет, мне уже некого будет просить о помощи. Я медлил — так же, как не раз и не два медлил и при жизни, боясь быть неправильно понятым… Осмеянным… Отвергнутым…
«Доброго времени суток, милостивая госпожа! Прошу прощения, за все те неудобства и неприятности, что я доставил Вам за всё время нашего знакомства. Я понимаю, что это звучит эгоистично, неправильно, несерьёзно, но я очень нуждаюсь в помощи, и, боюсь, никто кроме Вас помочь мне не в силах. Я умоляю Вас, взываю к Вашему милосердию, к милосердию слуги Света: помогите мне! Я попросту схожу с ума…» — этот жалкий, так и не закончившийся ничем умным, текст я «рожал», сочинял, выдавливая из себя по слову, добрую неделю. И отправил письмом. С курьером. Так, чтобы оно встретило адресата как можно позже или вовсе затерялось, и отказ Кейры пришёл ко мне не раньше, чем я смогу задушить в груди нелепую надежду на её помощь. Никогда, например.
Но светлая согласилась мне помочь. Просто взяла — и согласилась.
— Темнота. Холод. Потом яркая вспышка, я порываюсь встать, но не могу, кто-то обхватывает меня за плечи и мягко, но уверенно возвращает в лежачее положение. Комната с белыми стенами вырисовывается рывками, как в привередливой компьютерной игре, запущенной на слабом железе. Кто-то продолжает втолковывать мне одно и то же, одно и то же, пока я не начинаю наконец разбирать слова, — я был в особняке госпожи Кейры и рассказывал ей всё — от первых своих вздохов в этом мире и до последних сомнений, которые я пронёс к самым её дверям. Девушка в изящной светлой тунике сидела в резном кресле, напоминавшем немного трон, а я стоял перед ней на коленях и говорил, говорил, говорил… Нет, она не велела мне делать этого, скорее не препятствовала. Я стоял перед ней на коленях, не решаясь поднять на ней свой взгляд, и протянув вперёд обе руки ладонями вверх — мой разум, измученный ещё при жизни суицидальными мыслями, не смог придумать большего жеста открытости, доверия и уязвимости, более красноречивого знака того, что я всего себя подставляю сейчас под удар, чем неприкрытые запястья.