— А кто сможет вывести людей из тьмы, когда другие, равные ему, воспротивятся? — воскликнул Оливин.
— Ты поддерживаешь меня, Страж Башни? — требовательно спросил Хоннор.
Оливин пожевал губами, чуточку озадачившись. Или сделав такой вид.
— Я поддерживаю Город, а Город — один. Я поддерживаю Алмазную Башню, и она также одна единственная. Да, я поддерживаю идею единого правления. И раз ты предложил ее, принц Хоннор, то, значит, я поддерживаю тебя.
По лицу Хоннора скользнула лукавая улыбка.
Я поднялся с места.
— Сестра моя, принцесса Опала, — торжественно обратился я к Фаенне, церемонно поклонившись. Фаенна оторвалась от гневного созерцания Стража Башни и первосвященника Оливина и перевела взгляд на меня. — Заключишь ли ты со мной дружественный союз, как равная с равным, на благо этого Города, против любой угрозы — внешней и внутренней, в защиту закона и процветания?
Формула эта была священной. Воцарилась тишина.
Фаенна улыбнулась и взгляд ее потеплел, даже повеселел.
— Да, брат мой, принц Морион из Дома Хрусталя, — она торжественно склонила голову в знак согласия. — Заключаю с тобой союз дружбы как равная с равным, на благо этого Города, против любой угрозы — внешней и внутренней, в защиту закона и процветания.
— Благодарю тебя, сестра моя, принцесса Фаенна из дома Опала. — Я поклонился ей с улыбкой и повернулся к Хоннору. — А ты, брат мой, принц Берилла — ты с нами, или против нас?
Хоннор заколебался, глядя на Фаенну.
— Поступай, как считаешь правильным, — с непроницаемым видом посоветовал Оливин.
Хоннор, помедлив, изящно поклонился.
— Я с вами, сестра моя и брат.
Оливин скорчил кислую гримасу.
— Да будет это нашим последним словом сегодня, — объявил я негромко.
— Подожди, принц Морион, — так же негромко сказал Хоннор. — Да будет мир в Городе — я с вами, но не с тобою лично.
Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза не мигая. Почти обещание личной мести. Но только почти.
— Мне лично ничего от тебя и не нужно, принц Берилла.
Он кивнул и отвернулся. Итак, мы имели право продолжать и дальше вставлять друг другу палки в колеса, пока это напоказ не касается общей политики. А война сорвалась. Формальная. На время.
2
Опять эти вечные сумерки. Сумерки жизни. Уже и не знаешь, зачем это нужно, а все продолжаешь жить.
Я сам выступил против конфликта. И вновь ничего не происходит. А мир продолжает потихоньку рассыпаться в прах. Сколько еще он будет рассыпаться? Тысячи лет, одну тысячу? Столетие? Часы? Или вечно. А мы все будем ждать, и ждать, и ждать, одни боги знают чего, и стоит ли этого ждать.
Камень сыплется мелкими крошками.
Очень мелкими. Ничтожными. Пока не расколется.
Я испытывал смешанные чувства. Разве должны что-то чувствовать мы, чья кровь холодна, чья плоть не больше чем камень, чья жизнь так же интересна как жизнь марионетки, которой все равно, кто дергает ее за ниточки. В Городе, где давно не бывает ничего нового, и где никто не способен создать это новое. Смерть мало-помалу завладевает не только мертвыми, но и живыми, погружая в апатию, присваивая их себе заживо, хороня в собственных телах, как в каменных гробах.
Почему это злит меня?
Почему мне кажется, что все должно быть иначе?
Почему внутри меня почти всегда кипит ярость, протест против погружения в темный бессрочный сон? Ведь бесполезно говорить Смерти — я не хочу тебя, тебя нет, исчезни! Она просто приходит и объявляет — ошибаешься, дружок, это тебя больше нет!
Нет, дело не в этом. Я не пытаюсь отрицать Смерть. Я знаю, что она всегда рядом, стоит где-то за спиной и… зевает от скуки.
Смерть — это полбеды. А вот то, что жизнь спит глубоким сном — это хуже.
Но я тоже ничего не делаю. Я тоже часть этого Города, чьи границы все сужаются, свет над которым все меркнет. Я праздно размышляю, и только. Я не вижу выхода.
— Приветствую тебя, светлая Фаенна, — сказал я с улыбкой, вставая с кресла и закрывая книгу.
Фаенна тоже улыбалась, открыто, без обычной для нас настороженности или подозрительности. Она знала, что вызывает во мне только добрые чувства, и тоже мне доверяла, даже если нам доводилось встречаться без сопровождающей нас охраны. Вот как сейчас, в моей библиотеке, куда она зашла совершенно запросто, оставив свою свиту где-то снаружи, а может и вовсе от нее отбившись. На боку у нее висел не то легкий меч, не то длинный кинжал — ее собственное привычное оружие, не фамильное. Она была весела и бодра, на груди у нее висел изящный серебряный охотничий рог, и судя по высоким сапогам, рейтузам и короткой, почти совсем мужской тунике, она наверняка и впрямь явилась только что с охоты.