Мы уселись на парапет набережной, вблизи того самого места, где я увидел Анжелику впервые.
Вдали, на рейде, поблескивал освещенными иллюминаторами грузовой пароход "Балтимора". К нему подвозили на больших барках-шаландах зерно; команда парохода сама перегружала его в трюмы с помощью лебедок. Вот и сейчас их треск доносился к нам издали, смешиваясь со звуками чужой, иностранной речи и топотом ног матросов, то и дело пробегающих освещенной палубой.
- Я знаю, Василь, что в нашем городе есть немало интересных людей, у которых при желании можно научиться и твердости воли, и умению найти в жизни главную цель, - нарушая молчание, сказала Лика. - Но в данную минуту я говорю с вами о своем собственном окружении. Можно говорить с вами откровенно? - Голос у нее дрогнул.
- Рискните. Я больше всего в жизни люблю откровенных людей.
- И не будете шуметь по поводу моих слов? - Она посмотрела на меня как-то особенно, и я понял, что она хочет доверить мне какую-то тайну.
- Зачем же мне шуметь?
- Я вам верю. Слушайте, Василь... Папа и мама думают, что все это ненадолго... Ну, Советская власть и все такое прочее.
- Ох, вы меня и удивили, Лика! Разве не мог я догадаться об этом и без ваших признаний, один лишь раз поговорив с вашим папашей?
- Догадались? Ну, видите! С вами он был очень откровенен. Во всяком случае, больше, чем с другими... Так вот, мои родители уверены, что это ненадолго, что это все надо переждать, как мелкий дождик. И люди, с которыми они общаются, думают так же. К маме приходят всякие кумушки и говорят: "Скоро, скоро... Еще немного терпеть осталось". То на Врангеля у них была надежда, то на Кутепова. Одно время прошел слух, что Махно соединился с Петлюрой, и якобы сели они на корабли и прямиком едут из Варны сюда, в Таврию, спасать Россию от большевиков. Мама даже купоны царских государственных займов подсчитывать стала...
Я не выдержал и сказал хмуро:
- Не дождутся они этого! Облысеют совсем, как ваш Зюзя Тритузный в той живой картине. Вся их жизнь пройдет никчемно, а Советская власть как стояла, так и будет стоять!
- Прежде всего, Василь, давайте договоримся: Зюзя такой же "мой", как и "ваш". - В голосе ее послышалась обида. - Дайте же мне досказать... - И она взглянула на меня пристально.
- Конечно, говорите! - буркнул я.
- Так вот, судачат эти кумушки целыми днями в нашем доме, вспоминают, какие тут свадьбы играли, как некто Эдварде на Рогалихе женился, сколько у них хрусталя разбили пьяные гости, и вся жизнь их заключена в этих воспоминаниях. Слушаю я ежедневно одно и то же и думаю все чаще: "А мне-то до этого какое дело? Ведь у них нет ничего, кроме воспоминаний, а я-то жить хочу! А у меня может быть настоящее будущее".
Искренность последних слов Лики тронула меня, и я спросил мягко:
- Почему же вы мне возражали тогда?
- Ах, по глупости! Просто из чувства противоречия.
- С этим чувством далеко не уйдешь!
- А я, думаете, не знаю? - сказала она так же душевно. - Знаю! И оттого, раскаявшись, записку писала и сейчас подошла к вам. Этого раньше со мной никогда не бывало, чтобы я, упрямое создание, призналась в своей неправоте...
- Я, Лика, считал и считаю так: лучше сказать в глаза человеку всю правду, все, что про него думаешь, чем сюсюкать с ним, потакать его прихотям.
- Это верно. Скажите лучше, вы действительно уверены в моей безнадежности?
Хитро и ловко подвела она меня к этому вопросу. Сказала с усмешкой, будто между прочим, а теперь глядела на меня своими внимательными и глубокими глазами.
- Никто этого не думает, но мне кажется...
- Да нечего мямлить! Говорите прямо, что вам кажется! - подзадорила меня Анжелика.
Я и отрезал: - А вам не жаль будет оставить уют родительского дома, ваши ковры и фей? Мне кажется, что вы привыкли к ним очень!
Она сказала уверенно:
- Поверьте, если увижу проблеск впереди, нащупаю выход, то расстанусь со всем этим бесповоротно.
- Вы это твердо решили? - спросил я напористо и серьезно.
- Твердо! Ах, как мне все это надоело, если бы вы знали! Остепенилась, из сорванца барышней стала, а мать все еще отца Пимена нет-нет да и пригласит домой, чтобы закону божию учил меня. Какой тут может быть закон божий, если миллионы людей давно по новым законам живут!
Трудно мне было скрыть свою радость, и я сказал облегченно:
- Значит, вы в божественное не верите?
Она звонко рассмеялась и весело похлопала меня по руке:
- Смешной, Василь, вы иной раз бываете. И наивный. Да неужели вы меня считаете такой безнадежной дурехой? Ну конечно, не верю!
- Отчего же у вас над диваном лампадка горит?
Продолжая улыбаться, она ответила просто:
- Пока я живу в родительском доме, я не могу каждый день скандалы устраивать.
- А вы плюньте на них! Бросьте ко всем чертям эти лампадки, кумушек, фей и поступайте учиться. И лучше в другом городе. Вот послушайте, что я вам расскажу. Была у нас в фабзавуче одна девушка, Галя Кушнир. Училась с нами два года, ни в чем не отставала, хотя ей подчас и трудненько было зажимать болванки на токарном станке. Закончили мы фабзавуч, получили путевки, и она вместе с нами получила. А ведь у нее тоже, как и у всех, имелись отец и мать, и никто бы не стал попрекать ее, если бы она при них осталась. Но Галя решила правильно. "Чем я хуже хлопцев?" - сказала она. Наша Галя гордая и смелая девушка! Она тоже уехала в Одессу. Я вот письмо от нее получил. Устроилась. Рада. Сама себе хлеб зарабатывает и ни от кого не зависит.
Лика взглянула на меня вопросительно:
- Бросить, вы думаете? А не страшно?..
- Чего же страшиться? Ведь были же у нас в фабзавуче хлопцы - полные сироты: родителей у них петлюровцы поубивали. И что вы думаете - погибли хлопцы? Выучились! Мастерами стали! Конечно, жить на восемнадцать рублей стипендии трудно было, слов нет. На чечевице да на мамалыге неделями сидели. Выдержали все, и в люди вышли. А разве вы не сможете жить самостоятельно, без папы с мамой? Я вам от души советую: бросайте всю эту музыку, идите учиться.
Она сидела молча, постукивая каблучками о стенку парапета. Взгляд ее был устремлен к маяку, который поглаживал море вокруг себя серебристым лучом света. Задумчивое ее лицо казалось особенно милым в эти решительные минуты.