— Да мотор, мать его… Да ты спи-спи, пройдет само.
Но само не проходило и к утру я настоял вызвать "скорую".
Дожидаясь ее приезда, Устиныч, через слово останавливаясь, говорил:
— Валя… ведь у меня никого нет. А ты мне как сын. Возьмешь ключи от квартиры… цветы поливай и еще. Если случится что, проводишь по-человечески. Столы во дворе поставь, чтобы помянули — соседи у меня хорошие. Ну и крест там, могилку.
— Устиныч, — пытался я его прервать, но он властным жестом велел мне замолчать и продолжил:
— Деньги и завещание — в "Капитале", там же и акции — посмотри, может, на что годятся. Тебе они сейчас нужны, деньги. Семью главное отправь пока на материк, от беды подальше… И тебе бы надо, да ты ведь теперь, я понял, не уедешь… злой ты стал, может, так и надо с этой нечистью, не знаю… не знаю… грех не возьми на душу.
— Бредит, — понял я и тут подъехала "скорая".
Даже не сняв кардиограмму, молодой худощавый врач в очках приказал сестре:
— Позовите водителя — повезем в отделение. А вы, — обратился он ко мне, — соберите белье, чашку, ложку. Если есть какие лекарства, тоже возьмите. Сами знаете, что сейчас в больнице ничего нет.
Устинычу тем временем сделали уколы и он то ли был в забытьи, то ли спал.
— У него… как он? — спросил я у врача.
— А что вы хотите?.. — вопросом на вопрос ответил он. — Семьдесят лет, сердечко изношенное. Это же у него не первый инфаркт?
Я только руками развел — откуда мне было знать.
Меня они с собой не взяли, я добирался на такси и когда наконец вошел в приемный покой и спросил в какую палату разместили только что привезенного "скорой" Ладиса Сергея Устиновича, дежурная взглянула на меня так, что все стало понятно без слов.
— Ничего не смогли, — вздохнула она — и дефибрилля- ТоР не подействовал.
— Где он сейчас?
— Да уж поди в морг отвезли, тесно у нас там стало… Как мухи люди мрут.
Черный год, повторял я, черный год. Я и не замечал, что говорю вслух и прохожие шарахаются от меня. Что же это творится, а?
У кого я спрашивал — не знаю.
Похоронил я Устиныча на новом кладбище, на самом краю его. Кладбище размещалось на склоне сопки над Колымской трассой и вечные его обитатели обречены были спать под непреходящий гул моторов. Но Устиныч сам был дальнобойщиком и я справедливо полагал, что эта дорожная музыка придется ему по душе.
На большом деревянном кресте знакомый художник по моей просьбе вырезал:
"Спи, пока Бог не разбудит".
Так хотел Устиныч. Он верил.
— Каждому по делам его, батенька мой. Бог ли, судьба, совесть — назови как угодно. В мире не пропадает ни добро, ни зло. Ни одна крупица, поверь!
До сих пор звучит у меня в ушах его голос.
После поминок я занялся его бумагами. Большую часть библиотеки Устиныч завещал детскому дому, кое-что из домашней утвари и личных вещей — соседям, а квартиру, деньги и сто штук акций Ветренского месторождения мне.
На определенных условиях.
Пока я живу в Магадане, я должен был ухаживать за его могилой и поминать во все родительские дни. И ставить за упокой души его свечи и заказывать молебны.
Он хотел, чтобы его помнили.
Не знаю, почему он выбрал меня, но в одном он не ошибся: я его не забыл.
А теперь вместе со мной будете помнить его и вы.
ГЛАВА XV
Руки её — тенета,
глаза её — сети.
Денег у покойного, для человека прожившего на Колыме всю жизнь, было не так уж и много — около тридцати тысяч. Но мне их хватило, с благодарностью вспоминая Устиныча, чтобы отправить жену и ребят на все лето к родственникам в Беларусь. Максимовна, наша тетка и Ваньки- на крестная, давно плакалась в письмах, что мы ее забыли. На время похорон я как-то забыл о тучах, висевших над моей головой, но когда самолет наконец взмыл в воздух, испытал облегчение. Страх за родных — эта пудовая тяжесть на душе — сразу исчез. В Домодедово их встретит мой друг и отправит дальше, до Гомеля, а там Максимовна на своей машине.
И тут же, будто дожидался когда я разделаюсь со своими делами, нарисовался Борщев.
Он посочувствовал мне в связи со смертью Устиныча — я о нем ему частенько рассказывал, — одобрил отъезд семьи и сообщил последние новости:
— Ты знаешь, чей это был ствол. Помнишь, пять лет назад капитана милиции у своего гаража грохнули и его пистолет забрали. Вот так-то. Сегодня все органы на ушах стоят, разыскивают… у как его, склероз чертов, ну неважно, того, чьи отпечатки на нем нашли. Твоих не было, кстати. По картотеке определили, бандит тот еще. Конечно, утверждать, что он и убил капитана, трудно — ствол мог и попутешествовать, но ниточка начинается с него. Так что если бы — во, вспомнил — Шачкин! Если бы ты этого Шачкина и грохнул, тебе бы спасибо сказали. А я-то думаю, что это они в норы запрятались, храброго нашего портняжку испугались. А испугались-то они нас!