— А он что, пьет?
— Не пьет он, да лучше бы пил — все в себе носит, переживает.
— Ты бы сходила к нему, Нелли.
— Я уже ходила, — призналась она, — стучала стучала — никто не открывает.
— Сходи еще, вечером, ладно.
Вечером она позвонила мне домой — свет не горит, на стук в дверь никакой реакции.
Я поговорил с Борщевым…
— Что делают в этих случаях, Саша?
— Пишется заявление на имя начальника милиции. Излагаешь суть дела и просишь с учетом твоих тревожных предположений вскрыть дверь… А этого, хозяина комнаты разыскать нельзя?
— Да на рыбалке он в Балаганном, а жена не знает, где запасной ключ и есть ли он вообще.
— Ну, тогда действуй, как я сказал. Иного варианта нет.
Через два часа у меня в кабинете собралась тревожная группа — оперативник из убойного отдела, мастер ЖЭУ со слесарем и подошла по моей просьбе Нелли.
Мучимый недобрыми предчувствиями, я увязался с ними.
…Юра повесился в кухне на тонком брючном ремне — привязал его прямо за крюк, предназначенный для люстры. Судьбу, что ли испытывал — обычно такие крюки и люстры- то порядочной не выдерживают, а в нем килограммов под девяноста таки было. Висел он уже видно давно — в комнате стоял приторно-сладкий запашок.
В комнате было почти пусто. Стояли его нераспакованные чемоданы. На кухонном столе почти полная бутылка водки, на подоконнике — стопка книг. Те образцы, что он возил с собой в Иркутск.
Те самые.
Будь они прокляты… Я зацепился за это слово — прокляты. Теперь я в это твердо поверил.
Я не знал, верующий был мой зам или нет, я не знаю, сам верю или только ищу надежды и успокоения в вере, но в, этот день я долго молился и просил Бога простить Юру.
— Он и так мучился на земле, — говорил я. — Что же ему теперь и там такое же. Ведь он не злой был и помогал всегда — вот сестре своей, как она по нем убивается, был плохой — разве бы убивалась.
Вот так горячо и беспорядочно — послушал бы кто со стороны — ходатайствовал я за Юру. И мне стало легче.
Поднявшись с коленей я подошел к переднему углу, где у меня стояли две иконы и внимательно, как будто первый раз их увидел, стал рассматривать.
Большая икона Христа-Спасителя с окладом из золотой фольги была передана мне моей мачехой, незадолго до ее смерти. Тогда'я приехал в деревню вместе в первенцем Иваном — показать ей внука.
Родной матери я своей не знал — она умерла, когда мне и года не было — и мачеха заменила мне ее и звал я ее мама и она ею была. И то, что рано я пошел в люди — интернат, училище, завод — не ее вина: было нас пятеро, а отец — инвалид войны первой группы, а как жили в то время в деревне, людям знающим рассказывать не надо.
Мы прогостили в деревне всего неделю, как прослышав о моем приезде, залетел на своей машине мой двоюродный брат Колька и уговорил переехать к нему в городской поселок, а уж оттуда я собирался в Москву.
Мачеха печально посмотрела на меня и сказала:
— Не думала я, что так скоро расстанемся. Чует мое сердце — не увижу вас больше. Вот, возьми эту икону.
Я начал было отнекиваться, большая, громоздкая, не довезу… но тут мачеха проявила твердость, вообще-то ей не присущую.
— Иконой этой венчалась твоя мама, а перешла она к ней от бабки Маринки, а той от ее бабки — так что по праву она твоя.
И добавила:
— Бери, сынок. Я вижу — тебе она нужней, чем другим.
И теперь темные строгие глаза Спасителя смотрели прямо на меня, как бы спрашивая, как я буду жить дальше.
И вторая икона, гораздо меньших размеров — книжного формата — тоже подарена мне родной сестрой отца, тетей Машей. Слово о ней — отдельная повесть или поэма, но вряд ли без ее помощи, без ее пышек, без ее сказок выжил бы я в этой жизни. Старшая моя сестренка Зойка рассказывала, что когда я, трехлетний карапуз, тяжело заболел и был практически у смертной грани, она каждый день приходила ко мне — а жила в другом селе замужем за столяром-пьяницей и на руках у нее были две дочки и все хозяйство. Расстояние между селами было около десяти километров и еще по послевоенной поре водились в наших краях волки.
И когда я — тоже в последний раз — навестил ее, она, пригорюнившись — мы вспоминали отца и мою маму, сказала:
— Валечка, — она меня так звала, — подарить мне тебе нечего… возьми на память любую из иконок, что глянется тебе.
Тетка моя была глубоко верующим человеком и иконостас у нее был громадный. Но глянулась мне вот эта маленькая, с необычно яркими красками. Высокая стройная женщина в торжественных церковных одеждах и нимбом над головой шла ко мне и за ней виделись города, церкви, горы и реки и синеее бездонное небо. И в небе, над золотым обрезом рамки восседал на белом пушистом облаке ангел.