И мы сварили двойную уху.
И пили водку. К нам подобрел егерь и принес гитару, и Валера — у него оказался совсем недурной голос — пел песни нашей молодости и мы даже слегка загрустили. И запьянели.
Но это были легкая грусть, и легкое опьянение. Оно было таким же естественным, как этот плеск волны, нежное прикосновение ветерка, высота июньского неба, в которое, если смотреть долго-долго, можно и ненароком, как вот это белое облачко, улететь.
Но люди редко смотрят в небо подолгу. В лучшем случае, бросив взгляд — как, мол, там облака, какую погоду сулят. А то обычно под ноги, на землю или вперед — поверх земли.
А жаль…
Там, наверху, вечность и бесконечность, мириады звезд и игра облаков. И что человек, и что его беды и страдания, и сама жизнь по сравнению с космосом.
Но если я могу все это представить и прочувствовать, и плакать над красотой мира, значит, мы с ним сопоставимы? Как это у Канта о двух великих тайнах: небо над головой и нравственный закон внутри нас. Нравственный закон внутри нас… Или мы в нем? Если есть вор в законе, то почему бы не быть в нем и просто человеку.
Человек в законе — звучит?
Пришел час отлива и мы купались. А потом загорали. А потом сладко выспались и довольные проведенным днем, отдохнувшие и подобревшие к миру и к себе, вернулись в город.
Он предстал перед нами уже с Ольского перевала, весь закутанный в вечерний белый туман. Город весь в тумане, как в вуали, город молится незримой пустоте.
Мы постояли немного, любуясь видом.
Но каждый из нас — и я, книжный червь, и бывший прокурор, и сегодняшний мент — знали: город пьет, работает, ссорится и обнимается, рожает и убивает, любит, сидит в сортирах и за обеденными столами… Все что угодно, но не молится. Это не Новый Афон, а портовый с мрачной колымской славой, на пороге третьего тысячелетия Магадан.
Город в законе.
Но для меня он, пронизанный солнцем и свежим морским ветром, вымытый дождями и отглаженный снегом, — родной город. Здесь вся моя жизнь и это, как говорится, неизлечимо.
Когда уже свернули на объездную, Саша сказал:
— А эта… Ольга, у вас работала.
Он назвал фамилию.
— Ну да, а чего ты спрашиваешь.
Мне в этот вечер даже мысль о ней была неприятна.
— Да вот, звонят в отделение на Нагаевской, у соседей кричат, убивают кого-то. Патруль подъехал, поднялся на третий этаж и точно — из-за дверей крики, женские вопли, грохот. Позвонили — не открывают. Один из постовых — детина килограммов под сто пятьдесят, разогнался и в дверь, а она, оказывается, двойная. Сверху дерево, а в основе сталь. Не вышиб, но шуму наделал. Дверь скандалистам пришлось открыть. Баба, избитая донельзя, на полу. Мужик пьяный — петухом вокруг нее скачет, шлюха, кричит, сволочь, убью. Пришлось его в отделение, ее в трамвпункт. И кем ты думаешь он оказался?
— Академик, — пробурчал я, — Но это сказки. Он если и пьет, то в меру. А уж в роли дебошира…
— Тем не менее. И не просто академик, членкорр, наверное, таких один-два на наш город. В отделении он пояснил, что на работу ему пришел конверт с фотографиями, на которых его жена изображена в самых непотребных позах с каким-то мужиком. Причем конверт был уже кем-то вскрыт и фотографии оказались рассыпанными на столе в приемной. То есть народу много их увидело, пока секретарша не подошла. Ну вот он и взвился, принял штоф коньяку для храбрости и решил жену поучить.
— А ты знаешь, что он раньше Думу возглавлял?
— Да знаю. А наши пока разобрались, мужику плохо стало. Отвезли в больницу, с сердцем что-то.
— Да, — покачал головой я, — Тут и инфаркт может хватить.
— А ты что думаешь, — взглянул на меня Борщев, — Реально это?
— Если ты об Ольге, то нет. Жадная — да. Лживая — да. Но не б… — твердо ответил я, — У меня вообще ощущение, что она мужиков презирала, что ли. А так… чужая душа потемки.
— Ну, сами разберутся.
— Уже разобрались, — подал голос дремавший Павленко, — Он заявление на развод подал, а она в коллегию прискакала после больницы — адвоката нанимать, чтобы имущество потом делить правильно.
— Все равно тогда стерва, — подвел черту Борщев, — Муж еще в больнице, а она об имуществе… Вот бабы.
И каждый подумал о своем.
…Июнь плавно перекатился в июль. Я еще раз съездил с друзьями на рыбалку, тоже удачно. Сделал несколько банок икры, засолил стокилограммовую бочку рыбы и штук пять подкоптил — собирался уже в отпуск.
Но тут события закрутились с такой скоростью, что би- лет мне пришлось переоформить на другой рейс.