Но я чувствовал, что не удержусь, и тогда опять, и тогда уж точно никакого тебе самолета и выходит радость твоим врагам и горе твоим близким… Позорная смерть… с перепоя.
— Владимир Наумович, — позвонил я приятелю, он работал в наркологии. — Выручай. Один остался, запил. Боюсь…
Владимир Наумович не заставил себя ждать. Буквально через несколько минут будто вихрь ворвался в мою квартиру. Несмотря на свои почти шестьдесят лет, доктор был подвижен как ртуть и говорлив как утренний голубь.
— Э, дорогой мой. Круто ты взялся… Сколько уже пьешь.
— Дней пять.
— Так-так, и говоришь — рейс на вторник.
— Ага.
— Ну, в таком состоянии я тебя не пущу. Либо кандидат в покойники либо квакнешь во излечение перед полетом и в хлам превратишься со всеми вытекающими обстоятельствами и непредсказуемыми последствиям, самым безобидным из которых будет вытрезвитель — либо наш, либо столичный. А сердечко может и не выдержать — этого хочешь?
— Что делать?
— Сейчас поедем со мной в диспансер. Там почистим кровь, придется под капельницей полежать, потом поспишь под контролем наших сестричек и будешь долечиваться дома.
Он вызвал машину и мы поехали с ним в диспансер. О голосах я ему ничего не сказал — тогда уж точно на неделю закатает меня.
Наркологический диспансер оказался мрачным желтым зданием. На окнах были решетки, у входа стоял охранник.
— Обожди, — вцепился я в рукав врача, — Это же… тюрьма. Меня отсюда не выпустят.
— Не паникуй, Михалыч, — улыбнулся моему испугу Владимир Наумович. — Это обычное лечебное учреждение. А решетки и охрана — у нас же есть отделение наркоманов и отделение буйных. За ними глаз да глаз.
Мы прошли через это отделение для буйных. Почти все они лежали в своих кроватях крепко принайтованные к спинкам кто полотенцами, а кто прочным широкими бинтами. Они дергались, хрипели, матюкались, умоляли, бредили… я шел как в дурном сне и еле расслышал голос провожатого.
— Ну что, хочешь таким стать. Овощем.
Он кивнул головой в сторону окна. Там на корточках между стеной и мусорным ведром сидел пожилой алкаш с бессмысленным выражением лица и, глядя в пустоту и подвывая, анонировал.
Меня стошнило.
Врач кого-то позвал, подскочил дюжий санитар и подзатычинами погнал больного в палату
Меня положили в палате для легких и, как я понял, для блатных. Стояло всего три койки, телевизор и было довольно чисто. Не успел и глазом моргнуть, как поставили капельницу и я вскоре забылся в долгом исцеляющем сне.
Через сутки с дурной от депрессантов головой, но уже без алкогольного тумана, я вернулся домой. Проходя мимо женщин, собравшихся у четвертого подъезда, услышал:
— А ведь жаловалась Валя, что бьет он ее. И вот добил- таки, скотина.
— Эх, водка-водка, что она с русскими мужиками сделала.
Мне показалось, что их взгляды прожигают мне спину.
Валя… Да это же ее голос звал о помощи!
Выходит, это не галлюцинация.
Но как же я мог услышать их голоса через три подъезда?
— Все! — Сказал я себе. — Завязал!
От принятого решения полегчало и я стал собираться в дорогу.
Однако, проверив свой бумажник, присвистнул. Денег было в обрез. Выходило, что я за неделю прокутил почти все отпускные — десять тысяч рублей.
И тут я вспомнил об акциях Устиныча. Почти через номер "Магаданка" давала объявления о покупке банками и какой-то компанией акций "Школьного", но я не торопился их продавать, справедливо полагая, что ценность их будет расти и далее. Теперь обстоятельства складывались так, что дальше я тянуть не мог.
Пришлось ехать на квартиру Устиныча.
Я не был здесь почти месяц. Все покрылось пылью, надо бы прибраться, но теперь уже после возвращения.
Я забрал акции — их оказалось ровно сто штук. Если газета не врет, пять тысяч баксов у меня на кармане, с этими деньгами можно и в Таиланд. Ну, в Таиланд не в Таиланд, а в Германию и Чехию я своих свожу точно.
На кухонном столе лежали бумаги и я машинально взглянул на них.
Сверху находился список. Фамилии…
Жандармов — младший.
Жандармов — старший.
Ольга.
Гиндасов.
Чеснокова.
И напротив каждой — галочка красным фломастером и дата.
Под списком машинописный вариант заметки в "Магаданке" с подписью Чесноковой. Черновик, что ли… Но это же моя подпись, моя рука… я что — пытался ее подделать?
Что-то колыхнулось в моей памяти, а когда в корзине для мусора я обнаружил обрезки фотографий, на каждой из которых позировала Ольга, все стало на свои места.
И рыбацкий прочный фал с монтажным поясом нашелся. Он лежал тут же, под столом, брошенный второпях.