За несколько дней мы одолели все формальности купли-продажи и справили новоселье. Остаток денег ушел на мебель.
На семейном совете ребята наотрез отказались возвращаться в Магадан. Жена помалкивала, но ее желание мне тоже было ясно.
Максимовна давила на то, что сейчас с Севера все бегут и что рядом Гомель с его институтами и университетами. А сыновьям надо учиться.
В душе мне тоже нравился этот маленький древний городок. Но слишком много нитей связывало меня с Магаданом, чтобы вот так, в одночасье я мог порвать их.
Остановились на том, что я полечу один, уволю жену, продам квартиру, рассчитаюсь сам. О работе я не беспокоился — в городке на русском языке выходило пять газет и я полагал, что место старому газетному волку в них найдется.
Я глядел в иллюминатор, но внизу насколько хватало глаз тянулась облачная равнина. Ярко светило солнце и не верилось, что подо мной больше десяти километров высоты и случись что, от нас и косточек не останется.
Я думал, что наше поколение запросто можно назвать летающим. Еще отец мой в жизни ни разу не побывал выше крыши своего дома, разве что во время войны, когда их сбрасывали в немецкий тыл. Но то можно считать исключением. А я за свою жизнь намотал по воздуху куда больше полмиллиона километров только до Москвы и обратно.
А полетов стал бояться еще больше, чем в первый раз.
Умом все понимаю. И что аварийность здесь в десятки раз по сравнению с автотранспортом меньше, и надежность выше. А вот спать в самолете не могу и от каждого толчка и воздушной ямы чуть ли не холодным потом обливаюсь. Всем своим хребтом я ощущаю неестественность и беспомощность своего положения. Ведь на самом деле я не лечу — я как мышь в консервной банке, которую запулили с одного края земли на другой. Я бывал в авариях на земле, тонул на рыбацком сейнере, в страшный тайфун у Курил, но такого унизительного страха никогда не испытывал.
Небо для нас стихия враждебная — человек вышел из воды и освоил землю, но крыльев у него никогда не было. И здесь я полностью завишу от мотора, от керосина, от того, не выпил ли сегодня на службе диспетчер и не сидит ли за штурвалом маньяк.
А состояние нынешней российской авиации таково, что у самолетов крылья на лету стали отваливаться, а горючего часто еле хватает до порта назначения.
Надежда только одна — на Бога и, прочитав про себя молитву, сцепив зубы, ты считаешь часы до долгожданного — "наш самолет начал снижение". Как только в иллюминаторе я вижу близко землю, все мои страхи улетучиваются, хотя тут-то именно — на посадке и взлете — и происходит большая часть катастроф.
Но мне на эти расчеты наплевать. Главное, что земля родная — вот она, под носом. И чтобы там ни суждено, произойдет все быстро и не предстоит кувыркаться с высоты поднебесной, позоря свои последние минуты паническим страшным криком.
Последнего я боялся больше всего.
Однажды зимой вместе с Сашей Светченко, нынешним начальником областного Центра занятости, мы летели в столицу. Он — в отпуск, я в командировку. Нас долго не выпускали из Магадана — только что в сторону материка прошел сильный циклон и на летном поле гудела снегоочистительная техника.
После набора высота мы расставили шахматы — у Саши первый разряд, он прекрасный знаток дебютов, но мне не терпелось доказать, что теория в этой игре не самое главное.
Мы разыграли ферзевый гамбит. У меня были черные и вопреки все канонам я решил сохранить лишнюю пешку. Завязалась интереснейшая интрига.
И тут самолет резко тряхнуло и через секунду камнем, не побоюсь этого слова, он пошел вниз.
Не успевшие застегнуться пассажиры вываливались из кресел, сверху посыпались сумки, пакеты, кто-то истошно завопил.
Потом точно с такой скоростью и легкостью самолет подкинуло вверх, да так, что я почувствовал себя в невесомости.
— Самолет проходит район со сложными метеусловия- ми, просьба всем пристегнуться, детей взять на руки, — раздался встревоженный голос стюардессы.
А мы летали то вверх, то вниз, как на гигантских качелях. Ощущение полной неуправляемости судна, как будто это не многотонный Ил-62, а перышко, попавшее в ураган, овладело мной.
Я почувствовал обреченность.
А самолет бросало так, что фюзеляж — я это слышал явственно — начал трещать. Какую перегрузку он мог выдержать, я не знал, но каждый пируэт мог стать последним.
Я закрыл глаза и вцепившись в подлокотники молил только об одном, чтобы скорее все кончилось. Я чувствовал, что вот-вот закричу, наверное, только присутствие Саши сдерживало меня.