-- Вот только внутрь себя я уже не смотрю, там неинтересно. Раньше -- да, вся эта рефлексия, муки совести и прочая ерунда, которая вроде как обязательна к исполнению пока ты один. Ну, наряду с выдавливанием прыщей перед зеркалом или чтением освежителя воздуха на унитазе.
-- Бе-е-е...
-- Интеллектуальное замечание, ничего меньшего от тебя я и не ждал... ну хорошо, пускай тогда будет "обязательна к исполнению, вроде посещения концерта любимого певуна, случайно завернувшего к тебе в городишко".
-- Городишко, значит... -- пробурчала Алиса, села на кровати и потянулась к туалетному столику, густо заставленному пузырьками и тюбиками. -- Ленинград, ничего себе городишко...
Она принялась втирать в лицо и руки крем с таким усердием, словно творила скульптуру по меньшей мере Галатеи.
-- И кстати, что не так с последним сравнением? Ты что, ни разу не был на концерте любимого исполнителя?
-- Был. В последний раз ходил на "Наутилус Помпилиус", году, наверное, в девяносто шестом. За неимением зала, концерт проходил в местном цирке. Воняло звериным говном и какой-то парфюмерией. Очень яркие ощущения. Про музыку ничего не скажу, не запомнилась. С тех пор не хожу.
-- Но это же ярчайший контакт с кумиром! Прямой, непосредственный -- ты ему в глаза фактически смотришь, ты слышишь его голос -- по-настоящему, вживую! Хм... Очень хороший крем вот этот вот, удачно, что он тут есть... Он не защищает, конечно, от солнца, но делает кожу такой красивой... смуглястой...
-- Угу. И молдавастой. Знаешь, я сейчас сделаю важное лирическое отступление, но ты потом поймешь, что я имел в виду. Пару лет назад я ездил в Берлин. Зимой. Взял, да и поехал -- дома один хрен нечего было делать, не в приставку же резаться... В общем, там было пустовато, то ли терактов все боялись, то ли просто зима такая была дурацкая... Словом, все достопримечательности стояли полупустые. Понимаешь?
-- По-моему, мне знакомо слово "пустой", но я не уверена точно...
-- Я ходил по Трептов-парку в одиночку. Огромные пространства -- и ни одного человека. Потом зашел в Старый Музей -- великолепное сооружение, выдающиеся экспозиции -- и в каждом зале вместе со мной был хорошо если один человек. А если особо везло -- то и вообще ни одного. И знаешь что? Мне это понравилось до безумия. Кажется, это более правильный, более честный способ общаться с произведениями искусства -- тет-а-тет. Один на один, ты и они. Тишина и одиночество очень сильно сближают.
-- Я все еще жду твоих рассуждений насчет концертов, хотя уже даже не знаю, стоит ли...
-- Прости, я думал, это очевидно. В толпе беснующихся воплей, когда на тебя с одной стороны льется пиво, с другой в нос влетает сладкий дымок от обдолбившегося соседа, с третьей тебя хреначат по физиономии локтем, и все орут и прыгают -- это очень специфический опыт, и я не уверен, что он меня интересует. Нет. Аудиосистема или наушники -- и я могу наслаждаться любимыми песнями сколько моя душа пожелает. Вот в чем высшая мудрость -- делать так, как удобнее тебе. Не благодари.
Алиса приподнялась на локте, вгляделась в мое лицо.
-- Есть еще кое-какая недосказанность, верно?
-- Наверняка, -- беззаботно согласился я, думая о десятках, если не сотнях недосказанностей, умолчаний и откровенного вранья, которым пришлось кормить и ее, и остальных девчонок. Для их же блага, понятное дело. Как легко прокатывает любая подлость, если после нее сказать со значительным видом: "Это, в конечном счете, для их собственного блага", удивительно просто. И ведь все это придется потом открыть, всем поделиться... Да, делиться не всегда весело, что бы ни говорили по этому поводу беспечные современные социалисты. -- Ты сейчас о какой именно?
-- Когда ты... по моим внутренним часам, совсем недавно, сорвался с места и исчез, бросив нас одних посреди Роанапура... погоди, я сейчас без осуждения говорю -- так вот, главной причиной этого бегства была необходимость помочь "своим", как ты выразился. Ты, может, это уже плохо помнишь, но я помню отчетливо. И эта необходимость, потребность помочь была чище, выше и значительнее, чем я... чем все мы. И я не могу понять, что изменилось? Ты возвращаешься, веселый и здоровый, и рассказываешь о приключениях и зовешь за собой... Что случилось? Ты не добрался тогда? Или наоборот, всех спас? Что произошло такого, что так резко изменило все твои планы?
-- Э-э-э... -- сказал я мудро. -- Ну, понимаешь, человек предполагает, а...
-- А ты в два раза изворотливей и хитрее самого хитрого лиса, с которым я имела дело за... -- она вдруг замолчала и нахмурилась. Нет, что-то ее все же беспокоило. -- В общем, давай ты уже расколешься, и мы закроем этот вопрос.
-- Да, -- сказал я. -- Понимаешь, короткий ответ таков: я раздумал ехать на родину потому, что в этом пропала необходимость. Там больше не происходит ничего особенного. Но мне почему-то кажется, что эта краткость, хотя и имеет в братьях понятно кого, тебя не удовлетворит.
-- Да уж конечно!
-- Тогда наберись терпения и слушай. Тут все довольно-таки непросто.
***
-- Тут все непросто, -- сказала Виола. Но это и так было понятно. Смотрели когда-нибудь "Андалузского пса" за авторством Бунюэля и Дали? Или тот странный чехословацкий фильм из семидесятых, про девочку, вампиров и человека в маске хорька? Там нет сюжета как такового, нет смысла. Только образы -- яркие, выпуклые, пугающие. Беспокойные картины, которые остаются перед глазами даже если зажмуриться.
Муравьи, выползающие из раны на ладони. Лезвие, рассекающее перепуганный выпученный глаз. Темная фигура, исподволь нависающая над неловкими любовниками. Странно, запутанно... но запоминается же.
Вот что-то похожее было и здесь. Я-то по врожденной наивности ждал нормальной постановки задачи -- снимки со спутника, инфракрасная подсветка, фотографии и досье... Пришлось побриться с этими ожиданиями, все скорее походило на постмодернистский мультик с буйством красок, переливающимися формами и добрым смыслом -- "Контакт", был такой, под музыку из "Крестного отца", кажется.
Вот только здесь ничего доброго не наблюдалось. Каждый кадр и каждая сцена словно кричали от перехлестывающего через край напряжения и боли.
Ржавая железная цепь, один расклепанный конец которой грубо вбит в стену, а к другому прикована девочка лет десяти. На худых и грязных ногах серые нашлепки из смеси негашеной извести, мыла и ржавчины, разъедающие тонкую кожу и превращающие маленькую жизнь в скулящее, изъеденное язвами существо. За спиной девочки рвутся в воздухе черные розы зенитных зарядов. Пахнет страхом и нечистотами.
Грибовидное облако на другом берегу залива. Словно невидимая торпеда, пересекает воду взрывная волна, медленно оседает в тучу пыли зеленая от времени статуя. Жар становится непереносимым, у бегущих людей загорается одежда, идет пузырями и слетает клочьями кожа.
Взрыв, черные дымовые клочья несутся на зрителя. Небо внахлест перекрыто тучами, но они почему-то красные. Кричат люди, горят и рушатся башни из выщербленного кирпича. На крепостной стене в объятиях друг друга дергаются две затянутых в черную резину фигуры в газовых масках.
Гигантская приливная волна затапливает обреченный город, мутная вода цепляет дома с красными черепичными крышами, как игрушки. Под этим напором город отступает, сморщивается и чернеет, словно горящая бумага; опрятные улочки быстро выцветают в грязные канавы.
Неровная цепочка людей крадется сквозь подземелье с влажными кирпичными стенами, вроде канализационного коллектора. В руках у каждого стеклянная бутыль литров на пять, внутри бутылей -- человеческие эмбрионы с горящим бикфордовым шнуром вместо пуповины.
Стоящая на широком белом подоконнике перевернутая банка с растущим сверху вниз домашним растением вроде фикуса, только вместо листьев у него -- поросшие белесым грибком человеческие пальцы. За окном -- черное, выжженное, словно напалмом, кладбище. Темными обломками, как пеньками гнилых зубов, высятся обгорелые надгробия и сломанные памятники.