— Ты поедешь?
— А куда деваться? Если откажусь, они лишат меня сана.
— Что может стать не самым худшим вариантом для нас обоих, — похоже было, что эта случайно вырвавшаяся импульсивная реплика испугала самого Рассела.
— Вполне возможно, — сказал Малколм.
Он отправился в монастырь и там с удивлением ощутил, как в его душе воцаряется мир. Трудности он всегда воспринимал спокойно. А что до молчания… Он ожидал, что блюсти его будет нелегко, но на самом деле нисколько им не тяготился. Напротив, когда позднее Малколм вернулся в мир, его поразило, как много и бессмысленно люди болтают. Малколм понял, что они боятся тишины и торопятся заполнить его звуками своих голосов. В горах он осознал, что молчание, сопровождаемое точными и понятными жестами, которым он быстро обучился, во многих ситуациях предпочтительнее любых слов.
Малколм не подчинился только одному предписанию его епитимьи. Он не молился. Пока окружавшие его монахи возносили молчаливые молитвы Господу, он думал, предавался игре воображения, восстанавливал в памяти накопленные знания, пытался разобраться с прошлым и заглянуть в будущее.
Через месяц напряженной работы ума он сделал для себя фундаментально важный вывод. Он не верил больше ни в какого Бога, не верил в Божественность Христа, в особую миссию католической Церкви. Среди множества прочих причин его неверия важнейшей стало понимание, что все существующие в мире религии имеют исторические корни, уходящие в прошлое не глубже, чем на пять тысяч лет. В сравнении с необъятными толщами геологических эпох существования Вселенной, история религий выглядела песчинкой в пустыне Сахара.
Точно так же Малколм склонен был теперь согласиться с доводами науки, утверждавшей, что гомо сапиенс произошел от человекообразных обезьян миллионы лет назад. Научные доказательства этого по сути неопровержимы, но клерикалы большинства конфессий предпочитают от них отмахиваться, поскольку стоит признать правоту научной теории, как они окажутся не у дел.
Таким образом, многочисленные боги и религии оказывались всего лишь сравнительно недавними выдумками.
Тогда почему же в мире так много верующих? Эйнсли не раз задавал себе этот вопрос и находил только одно объяснение. Люди подсознательно стремятся уйти от мыслей о тщете бытия, от концепции «из праха — в прах», которая по иронии судьбы так ясно высказана именно в Екклесиасте:
«Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна… и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все — суета! Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах».[127]
Так что же, разубеждать верующих? Ни в коем случае! Тем, кто находит в религии утешение, нужно не только предоставить свободу, но и при необходимости отстаивать их право на это. Малколм дал себе зарок никогда не смущать искренних убеждений других.
Как же ему самому жить дальше? Ясно, что служение Церкви больше не для него. Оглядываясь назад, он понимал, что ошибся в выборе профессии: теперь, когда прошел год по смерти матушки, Малколму легче было взглянуть правде в глаза. При их последней встрече, уже зная, что близится ее последний час, Виктория Эйнсли взяла сына за руку и прошептала: «Ты стал священником, потому что я так хотела. Я не была уверена, что ты действительно стремишься к этому, но меня переполняла гордость. Моя мечта сбылась… Боюсь, Бог теперь зачтет мне этот грех». Малколму удалось убедить ее тогда, что греха на ней нет и что он сам нисколько не сожалеет о сделанном выборе. Уход Виктории Эйнсли был безмятежен. Теперь ее не было, и Малколм счел себя вправе изменить свое отношение к Церкви.
Голос стюардессы прервал размышления Малколма:
— Капитан просит сообщить вам, что мы приближаемся к Атланте. Пожалуйста, убедитесь, что вы застегнули ремни, закрепили столики для подносов и подняли кресла.
Малколм постарался не слышать эти слова, вновь заныривая в прошлое.
Он пробыл потом в обители еще один месяц — достаточный срок для проверки зрелости принятых решений. За это время он в своих новых убеждениях только укрепился, а к концу второго месяца написал заявление о сложении с себя сана и попросту ушел из монастыря.
С чемоданчиком в руке, куда легко поместились все его пожитки, Малколм протопал с десяток километров, а потом шофер попутного грузовика подбросил его до Филадельфии. Автобусом он добрался до аэропорта, и, не имея никакого определенного плана, наугад попросил в кассе билет на ближайший самолет. Ему выпало лететь в Майами. Там он и начал жизнь с нуля.