Это значит, горячее солнце скрылось за горизонтом, там за рекою, откуда приходят поезда, и день кончен. Раз… два… три! Ох, как болят ноги… Вот и белая стена дома Игоря. Она кажется синей в вечерних сумерках, с каждой секундой все больше окутывающих город. Игорь поднимает голову. В окнах их квартиры горит свет. Ох, как высоко надо подниматься!
Бум-м-м! Хлопает входная дверь. Бум-м-м! Хлопает вторая, внутренняя дверь. Прямо как пушки.
…Ступеньки, ступеньки, ступеньки… В окна лестничного марша видны багровые облака за рекой, они с золотым обводом — солнце прячется где-то за ними, уже далеко-далеко отсюда, и обещает на завтра ясный ветреный день.
Сорок две ступеньки остались внизу. Вот и черная кнопка звонка. «Откррррывайте дверррь! Пррришел Игорррь!» — на всю квартиру кричит звонок. И почему-то этот звон не радует Игоря. Он с беспокойством ждет у двери.
Слышны быстрые, легкие шаги мамы. Она открывает дверь и говорит:
— Ну, явился! Где ты пропадал, бродяга?
— А папа дома? — не обращая внимания на вопрос, спрашивает Игорь.
В ту же секунду он слышит голос отца:
— Это кто там, Галя? Игорь пришел, что ли?
Мама отвечает сразу обоим:
— Дома, дома! Где ему быть! — это Игорю. — Игорь пришел, что ли! — это папе, с усмешкой: она всегда посмеивается над этим «что ли», которое папа произносит всегда, к месту или не к месту.
Игорь облегченно вздыхает. Голос у мамы звонкий, хороший. В нем нет тех сумерек, которые иногда вдруг обволакивают его, приглушая этот звон.
О-о! Вот новость! Отец сидит в столовой на стуле… Стол накрыт на троих. Значит, они обедают сегодня все вместе…
Игорь вспоминает злые слова Наташки.
Ох, как она смотрела своими противными черными глазами!
Неужели злые слова ее оправдаются и никогда не будет так, чтобы путешественники вышли из города?..
Путешественники вышли из города
1
Путешественники вышли из города, и злые слова Наташки не оправдались.
Вихров стал быстро поправляться. Теперь уже не редкостью было то, что он отказывался от завтрака или обеда в постели и досадливо отмахивался, когда мама Галя показывалась в дверях спальни с чашкой кофе или тарелкой золотого бульона. Он торопливо спускал ноги на пол, нашаривал под кроватью, не глядя, свои туфли и поднимался.
Он брился теперь через день, и нехорошая рыже-седая щетина, которой он обрастал в дни болезни, уже не появлялась на его худощавых щеках. Это был верный признак — недалеко было выздоровление. Таким же верным признаком того, что болезнь брала свое и что папа Дима не в силах был ей сопротивляться, служила эта щетина, которая выглядела не очень-то хорошо.
Однажды папа Дима даже запел.
Он сидел в своей комнате и брился. Обычно он ругался из-за того, что бритвенные ножички были плохие. Но в этот раз все шло как следует, и он выбрился, не отдыхая.
Лишь после того, как он провел по щекам ладонью и убедился, что противной щетины не осталось нигде, он вдруг устало наклонился над столом и, сильно побледнев, облокотился на вытянутые руки.
— Ты никогда меры не знаешь! — сказала мама встревоженно. — Чего ты торопишься? Не на пожар ведь! Никто тебя не гонит. Можно, кажется, сделать это спокойно, не выбиваясь из сил!..
Отец посмотрел на нее. Приободрился немножко и сказал:
— Ты, друг мой, не ругай меня, пожалуйста, не то я опять заболею. Вот увидишь!
— О тебе же забочусь! — сказала мама. — А что ты меры не знаешь, так кто в этом виноват…
— Мне очень приятно, что ты обо мне заботишься! — сказал папа Дима. — Но только зачем же делать это такими полицейско-административными приемами? — Он встал со стула, подошел к маме и подставил щеку. — Можешь поцеловать меня. Видишь, какой я чистенький, бритенький!
Мама поцеловала его сначала в одну, потом в другую щеку.
А потом она долго смотрела в глаза папы Димы и вполголоса сказала:
— Поправляйся скорее, Димушка!
Отец ничего не ответил. Он только мизинчиком погладил черные, густые брови мамы Гали на переносице. Потом пошел умываться. И вдруг запел: