Луначарского тогда обвиняли в богоискательстве и богостроительстве. Это были смертные грехи, и обвинение надо было опровергнуть.
Помню, с каким нескрываемым задором выступил в прениях наш питерский товарищ, студент юридического факультета Сорбонны и ярый защитник теории Маха. Это был Ваня Залкинд, ставший в Октябре комиссаром финансов Северной Коммуны.
Помню некоторую манерность, с которой он преподнес нам окончание своей речи:
— Так предполагает Мах, Богданов и ваш покорный слуга.
За ленинскую позицию выступили Зиновьев, Каменев, Окулов[242] и другие.
Владимир Ильич спокойно разобрался в возражениях, отстоял учение о познаваемости мира, раскрыл сложность процесса познания, словом, раздолбал идеологическую философию, так что от нее ничего не осталось.
На нас, зеленую молодежь, не подготовленную к философским диспутам, логика и эрудиция Ленина произвели неизгладимое впечатление.
Если у кого-нибудь из нас еще были сомнения в пользу Богданова и его группы, то теперь мы беззаветно поверили Ленину.
Да, наука всемогуща, и нет предела ее развитию.
8. Янина и Ян
В лодзинской женской гимназии, где я училась шесть лет, в одном классе со мной была Янина Гаммер. Маленькая беловолосая девочка с длинной косой, всегда аккуратно заплетенной и завязанной на самом конце тесемочкой, она для всего нашего класса была символом аккуратности и трудолюбия. Ее отец, бухгалтер одного из лодзинских текстильных фабрикантов, держал детей в строгости и не разрешал никакого отступления от гимназических правил.
Янина училась хорошо, наша классная дама Александра Ивановна любила ее, несмотря на то что она была еврейкой, и пользовалась ее помощью при всяких почетных для нас поручениях, — например, ей доверялось раздавать тетради после классной работы. При заполнении четвертного табеля Янина вписывала своим аккуратным почерком наши двойки и тройки и редкие пятерки в наши школьные дневники, а Александра Ивановна диктовала ей хриплым, профессионально-педагогическим осипшим голосом. Когда Александра Ивановна была сердита на меня, она поручала Янине читать вслух на уроках рукоделия рассказы из «Записок охотника» или «Воспоминания Багрова-внука», и Янина, скромно взобравшись на кафедру, читала всему классу приятным голосом про Хоря и Калиныча.
Янина переходила с хорошими отметками из класса в класс, не принимала участия в наших литературных и поэтических кружках, не участвовала в шалостях, направленных против нашего учителя рисования Андреева, и, в общем, была примерной ученицей до того дня, когда неожиданно для всех нас примкнула к забастовке девочек-полек, требовавших от нашего директора права говорить на своем родном польском языке в школе, а заодно и свержения самодержавия.
Янина, как и все участницы этой забастовки в нашей гимназии, а наша гимназия бастовала, как и все учебные заведения Польши в 1905 году, была исключена с «волчьим билетом». Это означало, что ее не примут отныне ни в одну школу, ни в один университет в России.
Неожиданно я встретила на бульваре Сен-Мишель Янину Гаммер. Она первая узнала меня — очевидно, я изменилась меньше. Янина положительно стала хорошенькой, и я только сейчас обратила внимание на ее глаза — зеленые, продолговатые, как у русалки на картинах модного в то время Беклина.
Она улыбалась мне как давней подруге. Я сразу забыла то неприязненное чувство, которое жило во мне с гимназических времен к тихоне и чистюле, подлизе Гаммер. Оказалось, что она тоже учится на медицинском факультете, но уже на третьем курсе (а я была на первом). Она уехала в Париж после того, как ее исключили из казенной гимназии, подготовясь экстерном к экзаменам на «аттестат зрелости». Теперь она очень увлекалась своей практической работой в клинике и, как она сказала мне, собиралась специализироваться по микробиологии, совершенно новой в то время области медицины. Мы обменялись адресами, и в одно из воскресений я побывала у нее в гостях.
242
И. Эренбург, перечисляя своих парижских знакомых 1910-х гг., писал в 13-й главе первой книги «Люди, годы, жизнь»: «А.И. Окулов, человек очень одаренный, смелый и непутевый, много в те годы пивший».