Ее комната не походила на парижские меблированные комнаты, — не было ни двуспальной кровати, ни крытого бархатом кресла с помпончиками и бахромой, а стоял просто пружинный матрац на ножках, покрытый пестрой веселой тканью, маленький письменный стол, на котором лежали в порядке книги и тетради, а на стене висела замечательная восточная вышивка на грубом холсте, изображающая огромное черное солнце с красными лучами. Я сразу заинтересовалась этим ковром, и Янина объяснила мне, что это «сартская[243] вышивка». Я спросила, очень ли она дорогая. «Не знаю, — ответила Янина, — я получила ее в подарок». И, заметив изумление в моих глазах, тут же пояснила: «От одного коллеги. Он приехал из Средней Азии и учится вместе со мной».
Потом мы заговорили о Лодзи, о нашем классе, об Александре Ивановне, и Янина сказала: «Старушка совсем растерялась. Ты знаешь, ведь у нее убили сына на войне». Я этого не знала, — ведь по правилам учительницам в царской гимназии полагалось быть старыми девами или бездетными вдовами. Но у Александры Ивановны был сын, которого она скрывала и о существовании которого никто не знал. Янина заходила к ней проститься перед отъездом за границу и видела его фотографию на столе.
Как это было неожиданно для меня! Но вскоре наступила еще одна неожиданность. Перебирая книги на полке Янины, я увидела рядом с польскими и русские книги. Там была и книга стихов, и я узнала ее: эта книга незадолго до того побывала в моих руках. Это были стихотворения Брюсова, а книга принадлежала моему знакомому, молодому поэту Данаеву. Вот и его фамилия написана на титульном листе, — наверху справа: Г. Данаев.
«Ты знакома с Данаевым?» — «Да. Он принес мне ее вчера». — «Тебе нравятся эти стихи?» — «Не очень, — сказала она. — Но он уверяет меня, что это превосходно. Ведь он и сам пишет стихи».
В это время в дверь постучали, и в комнату вошел высокий, гладко причесанный блондин с некрасивым, но привлекательным славянским лицом: голубые глаза, длинный нос, какая-то милая усмешка на детских губах.
«Янек, познакомься. Это моя гимназическая подруга Лиза, я тебе рассказывала о ней». Он сказал, протягивая мне руку: «Ян Новицкий. Здравствуйте. Так вы та самая Лиза, с которой Янина не разговаривала в течение многих лет?» А я даже не помнила, что мы с нею действительно долгое время не разговаривали.
Я объяснила, что все мы были глупые, и мы посмеялись втроем. Янина сказала: «Вот коллега Новицкий и подарил мне эту сартскую вышивку. Он тебе все расскажет о сартах, если хочешь».
Мы просидели весь вечер вместе, пили чай, и Ян Новицкий рассказывал мне о Средней Азии, где он родился. Еще отец его был выслан туда в начале восьмидесятых годов, а жена последовала за ним, и они так и остались в одном из городов Закаспия.
«Сарты — это их бранное прозвище, а они сами называют себя узбеками, — пояснил мне Ян. — Отец мой собирал эти вышивки, и я взял с собой в Париж несколько штук, чтобы украсить свой дом. В моей комнате их еще больше, посмотрите». И он открыл дверь в стене, за которой оказалась такая же комната, так же обставленная. Стены ее были сплошь завешаны такими же вышивками, «сюзанэ» называются они по-узбекски, пояснил мне Ян. На пружинном матраце, заменявшем кровать, так же, как и в комнате Янины, было брошено такое же сюзанэ. «Извините, у меня не убрано», — сказал он и закрыл дверь.
Наговорившись вдосталь, я ушла, обещав заходить, и действительно стала бывать у Янины и Яна, — не слишком часто, но достаточно часто, чтобы понять, что это семейная пара, очень счастливо нашедшая друг друга в джунглях Парижа.
Герману Данаеву я ничего не сказала, что видела принадлежащую ему книгу у Янины. Я поняла, что Янина ему нравится, и, вспоминая ее русалочьи глаза, не удивилась этому. Через некоторое время он женился на другой моей подруге, тоже из лодзинской женской гимназии, но это другая история.
Янина иногда бывала у меня, рассказывала о необычайных способностях Яна, о том, что он одновременно стажирует также в Институте Пастера и что после революции, — а он уверен, что непременно будет революция в России, — он поедет в Варшаву и Янина поедет вместе с ним. Там они откроют лабораторию по микробиологии со всеми новейшими методами, чтобы помогать врачам в диагностике. «В Польше такая нищета, — говорила она, — так умирают дети! Я буду детским врачом, а Ян — микробиологом. Нам предстоит много работы».
Однажды Янина прибежала ко мне утром, когда я еще лежала в постели, и сообщила мне потрясающую новость: ее отец, бухгалтер, получил от своего патрона командировку в Берлин, чтобы разъяснить какие-то недоразумения с немецкими фирмами, и отец решил воспользоваться случаем и навестить дочку в Париже, куда до сих пор только писал ей письма. Он хотел посмотреть, как она живет, занимается ли серьезно, не разболтала ли ее парижская веселая жизнь? Ведь он посылал ей 25 рублей в месяц и имел право знать.