Молодежь на галерке вела себя шумно и непринужденно. Хохотали, веселились, обменивались замечаниями и остротами. Особенно же радовались, когда какая-либо стрела попадала в декольтированную спину высокомерной аристократки или в лысину богатого меломана.
Позднее, вспоминая об этом времени, я написала стихи о Париже:
Весною Геган сразу помрачнел и стал спрашивать у меня совета: «Вы ведь не бросили медицину и уже прошли практику по акушерству… У Вэры будет ребенок. Как ужасно!»
Я сказала, что ничего ужасного нет, но бедный Ромео, сделав отчаянное лицо, объяснил, что Вера не хочет «принять меры», а вернуться в Россию тоже не может. Несколько дней Геган ходил как потерянный и наконец заявил: «Я решил сообщить обо всем отцу в Прованс. Будь что будет. Я ее не оставлю».
Мы с Пюифулу очень волновались, но все кончилось благополучно: родители Гегана написали, что приглашают его жену к себе. Ему пришлось наскоро зарегистрироваться в мэрии, и на Лионском вокзале мы посадили в поезд, идущий на юг, несоразмерно потолстевшую и трогательно подурневшую Верочку. Вскоре от нее пришло восторженное письмо, а Геган, показывая его нам, с гордостью говорил: «Французы — благородная нация!» Возвращаюсь к Одетте Сен-Поль.
10. Одетта Сен-Поль
Недавно я узнала о смерти Одетты Сен-Поль. Умерла она еще в 1941 году. Подумать, что целых двадцать лет я считала ее живой, думала о ней как о живой, пыталась узнать ее адрес в послевоенной Франции! А ее, оказывается, уже давно приняла земля, — но где и при каких обстоятельствах, этого я еще не знаю, да и узнаю ли? А видела я ее в последний раз почти полстолетия тому назад, когда в феврале 1915 года навсегда покидала Париж.
В начале тридцатых годов я еще переписывалась с ней, получала от нее письма[252], изящные и остроумные, как сама она. Наша дружба с нею никогда не переходила тот предел, когда человек раскрывается перед другим человеком, рассказывает свою жизнь, открывает свое детство. В Одетте не было любопытства, она никогда не расспрашивала меня ни о чем, и это, может быть, я ценила в ней больше всего. Я и сама узнавала о ней только по ходу наших изредка соприкасающихся жизней. Мы встречались в английском филантропическом клубе для студенток, пили вместе в саду или в гостиной чай, слегка подкрашенный молоком, обменивались улыбками с миссис Моррисон, брали книги в открытых библиотечных шкафах во втором этаже и шли вместе бродить по Парижу — вдоль Люксембургского сада, вдоль той его стороны, где входили в театр Одеон, вместе листали книги у букинистов под аркадами театра, спускались по улице святого Сульпиция до церкви его же имени, останавливались у витрин книжной лавки, принадлежавшей церковному издательству, где за гроши можно было купить проповеди Папы римского или брошюры духовного содержания. Одетта посмеивалась, когда я перелистывала их, и даже покупала какую-нибудь книжечку с затейливым названием, вроде «Искупление страданием».
Одетта была атеисткой до глубины костей, но терпимой, как самой высокой школы дипломат. При мне она никогда не высказывалась о религии. Через несколько месяцев после знакомства с нею я случайно узнала, что отец ее был лютеранским пастором где-то во французских колониях, а потом, уже давно, снял с себя сан и переехал в Париж[253].
251
Стихотворение написано в 1924–1925 гг.; публиковалось с купюрой (как третье стихотворение цикла «Прощальная ода», в черновой тетради посвященного И. Эренбургу) в альманахе «Ковш» (1926. № 4. С. 134), в таком же виде повторено в книгах «Года» (1935) и «Стихотворение и поэма» (Л., 1960).
252
В архиве Полонской сохранились письма Одетты Сен-Поль 1920-х — начала 1930-х гг., написанные характерным изящным, вытянутым почерком на красивой светло-серой бумаге, присланные в фирменных конвертах со знаками ее мужа инженера-химика A. Maurourd’a и неизменным парижским адресом 126, Rue d’Asses.
253
О том, что случилось с отцом Одетты, Полонская 13 января 1915 г. писала брату в Петроград: «Вчера у меня случилась неприятность. Отец Odette St.Paul, о которой я тебе рассказывала, внезапно заболел. У него сделался паралич. Пришлось идти ночевать к ним. Ты не представляешь себе, как странно видеть без памяти человека, с которым встречаешься часто и которого себе не представляешь больным. Я подумала, что, случись это с кем-нибудь из моих близких, невозможно было бы перенести такое состояние. Человек делается сразу чужим. Вот самый сильный аргумент в пользу бессмертия души».