О своем согласии работать над переводом я сказала Таламини. Тогда он пригласил меня и Карасале в кафе близ Биржи, где нам предстояло встретиться с автором записок. В назначенный час мы оба явились, и Таламини подвел к нашему столику высокого широкоплечего русского с маленькой бородкой, светлыми волосами и невыразительным, незапоминающимся лицом. На нем были косоворотка и потертый костюм. Он подал нам руку, потом вынул из портфеля конец своих записок и вручил его Таламини, а тот взял рукопись и предложил ему присесть к нам за наш столик и выпить чего-нибудь. Хрусталев-Носарь, как и оба другие мужчины, спросил пива, а я гренадину. Ни о чем значительном мы не говорили. Я не решалась говорить с этим героем, а он, видимо, недостаточно владел французским языком, чтобы вступать в беседу. Он жадно выпил пиво, поклонился и ушел. Карасале вынул из кармана пиджака записную книжку и пометил в ней, что такого-то числа за рукопись воспоминаний Хрусталева-Носаря им было уплачено двести франков.
В тот же вечер я принялась за перевод. Тогда у меня еще не было никакого опыта в этом деле, и потому работа шла очень медленно. Я переводила слово за словом, потом вычеркивала, когда получались фразы, несвойственные духу французского языка. Переведя какой-нибудь абзац, я внезапно придумывала, как лучше перевести его, и снова черкала. За весь вечер я перевела около страницы и устала так, что решила лечь. Утром у меня были клиника, практические занятия, лекции, вечером я никуда не пошла и опять взялась за перевод. Я перечла написанное накануне, и многое показалось мне переведенным плохо. Да, француз сделал бы это гораздо живее и интереснее! Я снова переделала вчерашнюю страницу, но время шло очень быстро, и я едва успела перевести еще две фразы, как очень захотела спать. Я пробовала бороться со сном, но не устояла и завалилась спать.
Нелли постучала ко мне утром, спрашивая, не больна ли я, — ведь я не выходила из своей комнаты вечером и не болтала с нею, как всегда. Тогда я решила, что заниматься переводом по вечерам очень утомительно, а надо делать это утром, до начала рабочего дня. Следующий день был воскресенье, и я работала на свежую голову утром до завтрака, а потом и после обеда. Нелли, вернувшись вечером от Жоржа, с удивлением застала меня в халате и строго сказала, что так работать не полагается: в воскресенье обязательно надо дышать воздухом — «принимать воздух», как говорят французы, и мне следует это знать. Потом она рассказывала о Жорже, и вечер прошел без пользы для перевода.
Еще два-три дня я работала усердно, не отвлекаясь, а потом вспомнила, что давно не меняла книг в библиотеке, и решила пойти туда. Наш дорогой Мирон был очень строг со своими читателями. Новые русские журналы он давал на очень короткий срок, и возвращать их полагалось точно вовремя. На этот раз я сильно задолжала: последний номер журнала «Образование»[265] залежался у меня на полке лишних три дня — пока я работала над переводом воспоминаний Хрусталева-Носаря.
Мирон хоть и относился ко мне хорошо, но не преминул сделать замечание, строго глядя на меня своими подслеповатыми глазами из-под толстых стекол очков: «Люди ждут, а вы задерживаете книги!»
Я объяснила, что у меня была срочная работа — не медицинская, а литературная. Мирон изобразил вопросительный знак своим безбровым лицом: «Какая литературная работа? Стихи писать? Все их пишут!»
Такое презрение вызвало во мне желание оправдаться, и я сказала, что перевожу на французский с русского очень интересную рукопись.
— Это заказ? — спросил Мирон. — Для французского журнала? Для какого?
Я не могла соврать и сказала, что еще не знаю, для какого журнала, и хотя мне до сих пор стыдно в этом признаться, но его настойчивые вопросы заставили меня признаться, что я перевожу очень интересную рукопись — записки председателя первого Совета депутатов.
— Этого пьяницы Хрусталева? — удивился Мирон.
Я была оскорблена тем, что он назвал Хрусталева пьяницей, и горячо возразила, что он играл большую роль в дни революции 1905 года. Может быть, он и пьет, но это герой!
Мирон скривил губы.
— Может быть, в 1905 году он и сыграл кое-какую роль, но он не может написать связно и двух слов. Когда он приехал в Париж, французские журналисты вытянули из него какой-то рассказ, но это был плод его воображения и ловкости.
От таких слов мне стало обидно за Хрусталева и за себя. Я объяснила Мирону, что на руках у меня рукопись Хрусталева, написанная им самим, но Мирон был беспощаден: