Прокушена была у меня правая рука, она распухла, к тому же была завязана, и я не могла ни есть, ни писать ею. Таламини приходил каждый день кормить меня с ложечки, для чего надевал белый халат, который давали всем посетителям, как полагалось. Он снискал благоволение старшей сестры, которая считала его моим братом, и вел с ней бесконечные разговоры о всяких случаях жизни и больничных происшествиях. Он даже написал о ней маленький рассказ для «Птит Репюблик».
Таламини как раз был у меня, когда пришла мама, потому что в первый раз он приходил с утра, еще до обхода профессора. Они познакомились, и мама произвела на Таламини очень хорошее впечатление. Он потом несколько раз повторял мне: «Ваша мама очень-очень мила!» Он предложил показывать ей Париж, но она возразила, что уже бывала здесь и сейчас хочет скорее взять меня домой.
Профессор Реклю не сразу отпустил меня, потому что рана нуждалась в ежедневной перевязке. Еще раньше, как только упала температура, я стала учиться писать левой рукой и даже послала в Петербург открытку, написанную этим способом. Она и была причиной маминого приезда.
Мама прожила в Париже около месяца, взяла меня домой, потом ходила со мной на перевязку. Таламини все время сопровождал нас, считая, что нельзя же оставлять на произвол судьбы двух женщин, из которых одна раненая, а другая — слабая и хрупкая: мама производила впечатление хрупкой, но в ее тоненькой фигурке заключалась стальная воля. Таламини понял это потом, и его уважение к маме еще усилилось. После ее отъезда он всегда просил меня не забыть в письмах передать его привет «вашей дорогой матушке».
«С русскими женщинами можно разговаривать, — повторял он, — даже с пожилыми. У них есть общечеловеческие интересы, а не только дети и кухня». Когда я рассказала ему, что мама была близка к народовольцам, что когда-то, в юности, дедушка проклял ее за то, что она училась, желая получить образование, Таламини опять вспомнил своего отца: «И меня ведь тоже проклял мой отец! Говорят, это приносит несчастье».
Я спросила: «Вы, может быть, и в джеттаторе (дурной глаз) верите?» Тогда он направил в мою сторону два растопыренных пальца — обычный в Италии жест, якобы спасающий от дурного глаза, и, рассмеявшись, сказал: «Да, я был наказан. Я поехал на Стокгольмский конгресс[266], это было очень скучно».
Я, разумеется, про Стокгольмский конгресс читала, но о том, что это было скучно, слышала впервые. Я еще не совсем разочаровалась в увлечениях юных лет.
«Стокгольм очень интересный город, — продолжал Таламини. — Если вы не видели его, непременно поезжайте». У меня не было средств на поездку в Стокгольм, но я решила, что непременно должна побывать там. «Если бы я был на вашем месте, — посоветовал он, — я бы поехал из Петербурга в Париж через Швецию. Это чуть дороже, но зато как интересно!»
В нем было множество противоречий. Он очень любил жизнь и людей, но не приукрашивал их. Он ненавидел чиновников и скрывал мягкость своей души под внешней грубостью манер и напускным цинизмом. Парижская «богемная жизнь» помогала ему носить эту маску. Позднее, когда приехала его сестра Маргарита, я увидела, как внимателен он был к ней.
Длинная белокурая девушка с несколько неподвижным лицом, которая редко улыбалась, — Таламини говорил про нее: «Она немного похожа на нашу маму, но больше на лошадь!» — в течение нескольких месяцев всюду ходила за ним, так как не говорила по-французски. Он сам обучал ее, а потом предложил мне учить ее немецкому в обмен на уроки итальянского, которому она будет обучать меня.
— Это займет ее, и для вас будет полезно. А у меня останется немного свободного времени.
И действительно, два-три месяца я занималась с Маргаритой немецким, а она говорила со мною по-итальянски, или, точнее, она поправляла мое произношение, когда я читала ей вслух итальянские газеты и переводила их содержание на смесь французского с немецким.
Однажды она сказала мне, что решила уехать в Женеву, где живет ее подруга, которая замужем за швейцарцем. И действительно, вечером пришел Таламини и пропел, входя в комнату: «Потерял я Маргариту, нету радости конца!», пародируя начало знаменитой арии Орфея в опере Глюка[267].
266
Речь идет о состоявшемся в 1910 г. Стокгольмском международном социалистическом конгрессе.
267
Имеется в виду опера «Орфей и Эвридика» одного из реформаторов оперы XVIII в. композитора Глюка.