Я решила не идти домой, как полагалось бы, чтобы надеть платье более нарядное, — я привыкла к тому, что, идя в театр, надо нарядиться в лучшее платье. На улице шел дождь, и я даже не вышла из-под аркад «Одеона», а побродила под ними. Здесь оказалось множество букинистов, продававших как подержанные книги — главным образом романы, — так и дешевые издания современных авторов. На оставшиеся у меня монеты я купила новый роман Анатоля Франса «Пьер Нозьер»[291], о котором до тех пор не слыхала. Я решила, что не пообедать разок будет не так уж трудно, и понесла свое новое приобретение в театр, — у меня не было портфеля, и пришлось взять книгу в зрительный зал.
К счастью, билетерша встретила меня как старую знакомую, любезно усадила на место и даже снабдила программой. В тот день я еще не знала, что такое билетерши французских театров, не понимала, что любезность их — профессиональное явление, а приняла ее на свой счет. Впрочем, билетерши, или «открывательницы» (предполагается, лож), как их называют во Франции, — это необходимый персонаж всех французских пьес, от них в большой мере зависит успех любого произведения в театре. Это они первые решают, провалился ли спектакль или был принят с громовым успехом.
За бинокль тоже ничего не полагалось платить.
Начался спектакль, и я оказалась в царстве неудержимого смеха. Каждое слово любого актера было слышно отчетливо, ясно, и от происходящего на сцене нельзя было оторвать глаз. Не помню, кто играл Скапена, но это был превосходный комик, которого я видела потом в этой роли несколько раз. А когда он обманывал скупого отца, на все лады повторявшего «Коего черта его понесло на эту галеру!», весь театр, от первых рядов партера до самого верхнего яруса, хохотал так искренне, так весело, что и актеры, и зрители составляли, казалось, как бы единое целое.
Я давно так не веселилась в театре и с тех пор по-настоящему полюбила Мольера. Я ушла домой, унося под мышкой «Пьера Нозьера», а в душе у меня была глубокая радость, словно я получила большой подарок. И точно, в тот день я получила два подарка на всю жизнь: полюбила Мольера и прочла очаровательную историю жизни французского мальчика. Думая о том дне, я сказала бы, что открыла французскую литературу для себя лично, для моего собственного удовольствия.
Быть может, я слишком подробно остановилась на этом дне, но для меня он означал очень многое. Ведь я и до того бывала в театре еще в России, а в Париже смотрела спектакль «Кармен» в театре «Опера-Комик». Эту оперу я видела раньше, в Петербурге, но в Париже она не произвела на меня большого впечатления. Из-за отсутствия денег и опыта мы попали на плохие места, где ничего не было видно, хотя слышно было прекрасно отовсюду.
Тогда я еще не знала, что в театр можно ходить одной, и меня сопровождала Лена Гершанович.
Я с детства ненавидела антракты, а в «Опера-Комик» антракты были ужасающе длинными. Приходилось выходить в фойе, гулять с Леной, которая не находила лучшей темы, чем рассказывать мне о смерти своего жениха, погибшего от чахотки в одном из знаменитых санаториев Европы.
Кроме печальной истории, рассказанной Леной, меня поразило исполнение партии Хосе. Узнав от русских знакомых, что на Больших бульварах существует салон прослушивания музыкальных произведений, я как-то отправилась туда и выбрала по каталогу полюбившуюся мне арию Хосе «Цветок, что ты мне подарила». В этом салоне были маленькие одноместные кабинки: вы покупали фишку, опускали ее в отверстие, прорезанное в столе, надевали наушники и спустя минуту уже наслаждались вашей любимой арией. Для удовольствия русских там даже имелась «Дубинушка» в исполнении Шаляпина, но я только раз послушала ее, и она меня не пленила, несмотря на революционный текст.
После моего посещения «Одеона» я решила побывать и в «Комеди Франсез». Туда было трудно попасть, но я все же посмотрела «Царя Эдипа»[292] с знаменитым трагическим актером Мунэ-Сюлли в заглавной роли. У него был замечательный по звучности и красоте голос, изумительная дикция, показавшаяся мне странной манера говорить нараспев — даже в моменты ярости или отчаяния. Русским эта манера не нравилась, она даже приводила их в негодование — «неестественностью и отсутствием правды»: у нас всегда требовали «правды на сцене» — таковы были традиции русской революции. Мне совестно признаться, но мне эта манера читать стихи тоже не понравилась. Впоследствии я привыкла к ней и даже полюбила ее пышность и нереальность, как, помнится, полюбила и написание церковнославянских текстов с их видимой сухостью и выразительными «титлами».
291
См. главу «Париж, 1910-й год»; возможно, имеется в виду роман Франса «Восстание ангелов».