Утром я проснулась от криков, врывавшихся в открытое окно; Мусина еще спала, но мне показалось, что на улице кричат: «Разбой, разбой!» Через некоторое время крики опять повторились с большей силой. Я растолкала свою соседку и сказала: «Спущусь посмотреть, в чем дело». На этот раз она отказалась следовать за мной и предпочла безопасность нашего номера. Я же сбежала по лестнице и в вестибюле застала все ту же картину: портье все так же подбрасывал золотые монеты, и вокруг него толпились подозрительные субъекты.
Я вышла на улицу. По ней бежали мальчишки-газетчики, размахивая пачками свежих газет и выкрикивая слово, привлекшее мое внимание: «Разбой!» Я купила газету, сунув мальчишке какую-то международную мелочь, оставшуюся у меня в кармане. Вернувшись в номер, я стала пытаться понять, в чем дело. Слово «Разбой!» было напечатано латинскими буквами в виде заголовка, а далее шли телеграммы, и мы поняли, что «разбой» означает «война» и что Италия вступила в войну на стороне Германии[316].
Около полудня мы ушли из гостиницы, чтобы не платить еще за один день — наш поезд уходил часа в четыре. Город был переполнен офицерами, с маленькими усиками и большими нашивками и эполетами, которых у французов уже давно не было. В кафе сидели военные, нарядные женщины, но мы и не пытались зайти туда, так как отдали за номер в гостинице все свои наличные деньги. Мы заблаговременно сели в поезд и с нетерпением ожидали, когда он уйдет из этой шумной торговой спекулянтской военной игрушечной столицы.
К счастью, в моих вещах — в той фибровой коробке, которую я провезла через все годы моей заграничной жизни, — нашлись остатки печенья и сахара из даров моих дорожных друзей-англичан. Мы с Мусиной-Пушкиной закусили последними остатками и выбросили обертки в окно. Больше у нас не было ни денег, ни еды. Нам предстояло добираться до Петербурга с помощью фантазии и на голодный желудок. А езды было по меньшей мере двое суток, если не трое.
Ночью мы приехали в Унгены, русский пограничный пункт, и притащили все свои вещи в таможенный досмотровый зал, гордо отвергая назойливые предложения русских носильщиков с бляхами-номерами на белых холщовых фартуках, по русскому обычаю кинувшихся к нам с предложением услуг. Паспорта у нас отобрали при входе в зал и долго рассматривали где-то за закрытой дверью. Мой паспорт был просрочен, и мне предложили уплатить штраф, но об этом не могло быть и речи. К счастью, жандармы поняли из моих объяснений, что я не могла приехать раньше, так как была врачом на французском фронте: пригодились удостоверения, выданные мне профессором Бланшаром, шефом наших добровольных дружин в Париже. Затем досмотрщики долго рылись в нашем багаже и, разворошив все и не найдя ничего подозрительного, велели нам закрывать наши чемоданы и мой фамильный сундук. В отличие от моей первой поездки в Париж, когда я с вызовом в душе смотрела на таможенников, зная, что скрываю тайную явку петербургского комитета РСДРП в подкладке своего пальто, на этот раз я волновалась за те разрешенные, но хрупкие вещи, которые везла с собой из Франции. Среди мягких вещей в моем сундуке лежала завернутая тщательно в шелковистую бумагу и всяческое тряпье драгоценная для меня ваза французского стекла, подаренная мне моими ранеными в Нанси. Завод многослойного цветного стекла был разрушен снарядом «Длинной Берты», крупнокалиберной дальнобойной немецкой пушки, которую немецкая артиллерия использовала впервые при бомбардировке Нанси. В ту ночь я ночевала в монастыре, где разместили нас, добровольцев-женщин, вызвавшихся ехать на фронт. Проснувшись среди ночи от грохота и воя снарядов, нам еще незнакомого, мы сообразили с трудом, что идет обстрел города и что надо бежать в госпиталь, где во втором этаже лежат раненые солдаты, чьи сломанные ноги вытянуты на растяжках с прикрепленным к ним грузом. Мы шли по улице, ложились, заслышав свист снаряда, потом вставали и шли дальше, прижимаясь к стенам. В госпитале было темно, но волнение и страх овладели беспомощными людьми, лежащими на кроватях, между которыми метались испуганные монахини, не зная, что делать.
В ту ночь мы перетащили десятки беспомощных людей в безопасные подвалы госпиталя, и в ту же ночь снаряды немцев разбили фабрику и склады художественного цветного стекла: каждое ее изделие было снабжено надписью, видимой на просвет сквозь золотистое стекло. С утра началось наступление немцев, санитарные повозки стали одна за другой привозить раненых и выгружать их прямо на землю, от приемного покоя и по длинной аллее до самых ворот, ведущих в госпиталь. Весь этот день до глубокой ночи мы работали в операционной, штопая и сшивая человеческие тела.
316
По-видимому, речь идет о неверном слухе, поскольку Италия с самого начала войны объявила о своем нейтралитете, а в мае 1915 г. вступила в войну на стороне Антанты.