Только Гриша да я продолжали жить в июне и июле на нашем старом пепелище и столоваться вместе. Мы вместе держали экзамены, и Гриша провалился по фармакологии — это был последний экзамен. Я думаю, что это не особенно огорчило его, так как Лена тоже перенесла часть экзаменов на осень. Мы же с Бронкой прошли через все трудности и в середине июля получили справки о присвоении нам звания «лекаря» с правом практиковать повсюду в России[337]. В Белоколонном зале Юрьевского университета состоялось торжественное собрание молодых врачей, где вслух читали присягу, а мы клялись честно трудиться на благо человечества, не скрывать своих изобретений, не завидовать другим врачам и не мешать их работе.
Торжественно звучала эта присяга целого поколения молодых врачей в присутствии старых, уже прошедших через многие тяготы жизни, убеленных сединами и умудренных опытом профессоров.
Многих из наших выпускников мне довелось видеть в их военной и гражданской жизни — некоторые погибли на войне, другие честно работали в трудные годы становления Советской Республики. Никакие трудности войны и создания нового справедливого общества людей не испугали их. А сколько пришлось им видеть страданий и самим перенести в голод, разруху и потом, в черные годы самовластия.
Я всегда гордилась тем, что принадлежала к сословию русских врачей, хотя впоследствии мне пришлось изменить моей первой профессии: настал момент, когда надо было выбирать между медициной и литературой. Жизнь сама выбрала за меня.
4. Возвращение с фронта. Петроград 1917 года
С августа 1915 года я была уже на Юго-Западном фронте, где заведовала эпидемическим отрядом Земского союза, приданным Восьмой армии. Наш отряд и отступал, и наступал в хвосте армии, и в 1916–1917 годах мы побывали в Тарнополе, Коломые, Станиславе[338]. Пришлось повидать многое — это была хорошая школа.
Не забуду ночь на 1 января 1916 года в оспенном бараке. Это был барак для гражданского населения в разрушенном галицийском городке, куда война занесла черную оспу. В палате было много детишек, наш санитарный отряд устроил для них елку. Забинтованные, с черными от дегтярной мази лицами, в красных волдырях, они прыгали, держась за руки, когда рядом стали рваться бомбы, сбрасываемые с австрийских аэропланов. На улице перед нашей амбулаторией с вечера стояла очередь стариков с длинными волосами в лапсердаках — это были евреи-выселенцы, отправляемые с утра на окопные работы. Несколько человек было ранено, их притащили в комнату и положили на пол. Таков был новогодний военный салют.
За мной прибежали, и я отправилась с фельдшером в казарму для выселенцев, средневековую постройку с узким сводчатым коридором и низкими комнатами-кельями. Здесь был когда-то знаменитый «бешмедриш», еврейская духовная школа; теперь сотни людей лежали здесь на полу в зловонном мраке. Мы освещали их электрическим фонариком ряд за рядом, но не могли найти раненых. Все отнекивались. Наконец мы обнаружили старика, который лежал в луже крови. Я осмотрела его, он был ранен в живот и тяжко дышал, пульс его слабел у меня под рукой, ему оставался какой-нибудь час жизни. Старик стал просить у меня записку — освобождение от окопных работ: «Дайте записку, пани доктор. Каждую ночь приходят ваши с нагайками и гонят до окопов. Не завязывайте, прошу вас, живот. Пусть будет видна кровь, а то ваш начальник не поверит, что я больной. Очень прошу Вас, пани доктор». Он терял сознание, я впрыснула камфору и вышла, положив записку ему на грудь. Была новогодняя ночь, наступало 1 января 1916 года…
В 1915 году я вышла замуж за киевского инженера Льва Давидовича Полонского[339], но вскоре с ним разошлась… А в декабре 1916 года в Киеве у меня родился сын[340], и, почувствовав желание увезти его к себе домой, в берлогу, я привезла его в Петроград и оставила на попечении мамы. Маме было очень трудно, брат часто писал мне укоризненные письма, изображающие в мрачном виде и здоровье мамы, и трудности ухода за грудным ребенком, и вообще мой долг — вернуться домой и расхлебывать самой все, что я натворила[341]. А ведь я произвела маленького без предупреждения, да еще в день рождения брата 6 (по-новому 19-го) декабря, и свалила его домой как снег на голову. Я понимала, что брат преувеличивает трудности ухода за ребенком, но…
337
О дальнейшей судьбе Б. Фейгиной повествует лишь сохранившаяся в архиве Полонской открытка, отправленная из Монако 1 июня 1928 г.: «Лиза, твоя открыточка, которую получила сегодня утром, меня очень тронула. С утра все думаю о нашей жизни в Юрьеве, о нашей отдаленной квартире, о людях, которых тогда встречали. <…>. Дорогая, я очень рада, что Ты меня не забыла и что написала. Письмо твое мне прислали из Варшавы. Я временно в Monaco Musée Oceanographii. Остаюсь здесь до 10–15 июля, а потом вернусь в Варшаву <…>. Кланяйся. Твоя Бронка». Отметим, что в 1940 г. (после оккупации Польши) Полонская написала небольшую поэму «Правдивая история доктора Фейгина» (вошла в книгу «Времена мужества» — Л., 1940), возможно, сюжетно связанную с семьей Б. Фейгиной.
338
339
Л.Д. Полонский в 1915 г. работал инженером Земского союза в Киеве, где в него влюбилась служившая врачом одного из эпидемиологических отрядов Земсоюза Е.Г. Мовшенсон. Они расстались в 1917 г., поскольку Е.Г. не могла ему простить его малодушия и нерешительности (Л.Д. Полонский был красивым, но слабовольным мужчиной). В архиве Полонской сохранилось много недатированных писем ее мужа 1915–1917 гг., содержащих многочисленные упреки и увещевания. В 1922–1923 гг. они встречались в Киеве; их переписка возобновилась в 1932 г. после смерти его второй жены Анны Полонской (урожд. Мороз), оставившей ему дочь. Тогда-то Л.Д. Полонский предложил Е.Г. восстановить семейные отношения, но это предложение было отвергнуто. Во второй половине 1930-х гг. Полонская писала М.М. Шкапской о бывшем муже: «Мишин отец исключительно честный и добрый человек. Он глубоко несчастен и одинок. Но он не хочет вернуться к жизни. Помните Фауста, который уговаривает Маргариту бежать из темницы. Друг мой, я работаю в роли Фауста. Уже много лет. Я всегда, с юности еще ненавидела эту сцену в опере, сердилась на Маргариту, а пение ангелов меня очень раздражало. В жизни — все это приводило меня в отчаяние, когда я была моложе; теперь я только печалюсь и усмехаюсь иронически над своим упорством. Может быть, случись на моем месте другая женщина, все было бы иначе, нормально, „по-человечески“. Теперь уже жизни осталось немного, хотелось бы, уходя из нее, оставить что-то — хоть запись голоса на пластинке патефона. Но вместо того, чтобы работать, я трачу мысли и чувства попусту и снова и снова прихожу в отчаяние» (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 437. Л. 75). Тем не менее переписка Е.Г. с Л.Д. Полонским продолжалась до августа 1941 г. Е.Г. ожидала его в эвакуации в Перми, куда выехала с началом войны, но выбраться из Киева Л.Д. Полонский не смог и погиб. С историей этих сложных отношений связано стихотворение Полонской «Повесть» (см. Приложение 2).
341
Приведем фрагменты сохранившихся в архиве Полонской открыток ее брата А.Г. Мовшенсона. 15 декабря 1916 г.: «С час тому назад отправил тебе письмо — ты вольна сердиться, — я не отказываюсь ни от одного слова. У Даши (кормилица Миши. —