В феврале или марте 1917 года (отряд стоял тогда в Станиславе) до нас дошли слухи о событиях в Петрограде. Хорошо это или плохо — еще никто не знал… Одновременно пришло сообщение, что в Москве созывается Первый Пироговский съезд[342], на который собирались многие военные врачи. Посоветовавшись с мужем, я решила взять командировку в Москву на съезд, чтобы оттуда заглянуть в Петроград. В Москву я отправилась вместе с мужем. По приезде с утра поехала в университет, где проходил съезд.
За шесть лет во Франции и за три года на фронте я отвыкла от общественной жизни и с восторгом вдыхала атмосферу съезда, где мои товарищи, фронтовые врачи, говорили свободно, никого не опасаясь. Если бы муж не напоминал мне, что нас ждут в Петрограде, я не покинула бы съезда до его окончания. Но пришлось снова сесть в переполненный вагон второго класса и ехать домой.
После фронтовой грязи, закопченных халуп, смутного ощущения еще не оформившегося недовольства солдатской массы, едва пробивающегося революционного чувства апрельский Петроград поразил меня. У старого Николаевского вокзала, возле статуи Александра III работы Паоло Трубецкого, где царь был изображен в виде грузного вояки, сидевшего на не менее грузном коне, — собирались толпы народа. Я вспомнила прежде опасную шутку-дразнилку: «Стоит на площади комод, на комоде бегемот, на бегемоте идиот». Но муж был киевлянин и петербургских песенок не знал. Даже цоколь памятника был заклеен афишами о предстоящих собраниях — разноцветные пятна их издали бросались в глаза. Но городовых вокруг памятника теперь не стало.
Ехать нам было недалеко, только до Загородного, но мой глаз не пропускал ни одной детали в пейзаже с детства знакомых улиц. Множество прохожих совсем не напоминало прежнюю нарядную публику — небрежно одетые люди, толпы солдат в шинелях занимали мостовые и панели, не сторонясь ни перед кем из прохожих. Не видно ни рысаков, ни богато одетых частных кучеров, изредка толпа шарахнется в сторону, пропуская редкий автомобиль. Я с гордостью показала мужу красавец Невский. «Да, хорош Петроград, — похвалил он как-то нехотя, — но мне больше по сердцу Киев».
На Владимирской площади тоже не было городового, но по панели медленно расхаживал юноша в студенческой тужурке, с винтовкой на ремне. У дома 12 извозчик остановил свою клячу и сказал: «Господа со мной не рядились, но рублик возьму по-честному — ведь с вокзала». Парадная лестница была, как всегда, безукоризненно чистой. Наш швейцар Ефим открыл дверь лифта и захлопнул ее за нами. По привычке я нажала кнопку четвертого этажа и оглянулась на мужа.
Вот я и дома! Наша тихая квартира была полна новых жильцов: кроме мамы, моего сына Миши с кормилицей и брата у нас жила мамина сестра Циля[343] с дочкой и двумя сыновьями, бежавшая из занятого немцами Белостока. Реальное училище Белостока, в котором учился ее старший шестнадцатилетний сын Боря Аш[344], тоже эвакуировалось в Петроград. Борька целый день переговаривался по телефону со своими товарищами, настроенными весьма революционно и принимавшими участие во всем, что происходило в городе. Мой брат Шура, студент юридического факультета университета, служил в студенческой милиции, носил на рукаве красную повязку с надписью «П.Г.М.» (Петроградская городская милиция), и в углу за его кроватью стояла винтовка. Я заняла свою старую комнату и сразу же решила, что не вернусь на фронт.
Ясно было, что надо искать работу. Места в госпиталях и больницах были заняты. Подруга, с которой мы вместе кончали в Париже, предложила мне организовать вместе с ней прием на квартире по внутренним болезням и акушерству. Мы заказали белую эмалированную дощечку с надписью «Доктор» и прикрепили ее у парадного входа на улице. Но врачебная практика создавалась не таким путем… Моя подруга имела службу в одном из госпиталей и посоветовала мне походить по госпиталям и больницам. Но и это было бесполезно. В Петрограде существовали «думские врачи для бедных», по одному в каждом районе. Они принимали больных и посещали на дому бесплатно. Врачей оплачивал город, но их было только десять человек на миллионное население. Я обошла эти амбулатории думских врачей и предлагала свои услуги. Везде нужны были рекомендации и протекция. Наконец в Гавани думский врач Волкова[345] все же записала мой адрес и номер телефона. Ей нужен был заместитель только к осени, когда она уходила в отпуск. Все же она отправила меня на Невский судостроительный завод, где надо было кого-то замещать.
Меня потянуло за Невскую заставу, где десять лет тому назад я работала техническим секретарем Семянниковского подрайона РСДРП. Маленький паровичок, пыхтя и плюясь углем, повез меня под арку 2-й Рождественской (ныне Советской) улицы, а оттуда к лавре и по левому берегу Невы. Я сошла, как раньше, у Скорбящей и пошла к заводу. Те же деревянные мостки, положенные вдоль канав, те же одноэтажные покосившиеся домики. Я стала искать Семянниковский переулок, где проходили наши явки, но его уже не было, как ветром смело. Какой-то пустырь граничил со стеной завода, я дошла до ворот, где раньше был пост свирепого городового, которого мы опасались, стараясь пройти мимо него незамеченными. Теперь городового не было. Я объяснила, что иду в амбулаторию, и меня впустили без всякого пропуска, и я дошла до амбулатории, поднялась к главному врачу и рассказала ему, что приехала с фронта и ищу работу. Главный врач в белом халате, мордастого вида чиновник с равнодушной физиономией, спросил, кто меня направил к нему, и, получив ответ, что никто, взглянул на меня с презрением. «Где училась?» — «В Париже». Некоторый проблеск интереса появился в его глазах, однако никакой работы он мне не предложил, и я ушла ни с чем.
342
Имеется в виду Чрезвычайный Пироговский съезд врачей, проходивший в Москве 4–8 апреля 1917 г. Пироговские съезды собирались раз в два года: с 1885 по 1913 г. прошло 12 съездов.
343
Цецилия Ильинична Мейлах-Аш после революции вернулась в Белосток, отошедший к Польше, и оказалась отрезанной от двоих детей, оставшихся в России; в 1927 г. ей позволили приехать в СССР и навестить дочь в Тифлисе и сына в Ленинграде, но в ответном визите к ней детей и в 1928-м, и затем в 1934 г. польские власти отказали. В 1939 г. Белосток был включен в состав СССР и улица, на которой жила Ц.И. Аш, получила название улицы Ленина, при этом в большую квартиру Ц.И. вселили чужих и очень грубых по отношению к ней людей, оставив ей крошечную комнату. К тому времени все дети Ц.И. были арестованы, и она, чем могла, помогала осиротевшим внукам, регулярно писала детям в лагеря, переписывалась с сестрами и племянниками; последнее ее письмо на Загородный, 12 датировано 4 июня 1941 г. Очевидно, она погибла сразу после оккупации Белостока гитлеровскими войсками. О ее дочери — Софье Викторовне Аш — см. в 6-й части в главе «Тифлис».
344
Б.В. Аш в октябре 1937 г. был арестован и отправлен в Каргопольский концлагерь с ограничениями в праве переписки, его жена Ольга вышла замуж, разведясь с арестованным мужем, но из своей ничтожной зарплаты заключенный Аш посылал ей деньги для детей; в начале 1947 г. Аша освободили и он приехал в Ленинград, а затем перебрался в Ростов Великий, но в 1949 г. его снова арестовали и сослали в Красноярский край, где он и умер. С 1938 г. Ш.И. Мовшенсон ежемесячно отправляла ему посылки, а его жене и детям в Москву — деньги; в 1938 г. Е. Полонская написала обращенные к нему и зашифрованные стихи «На дальнем Севере зимует друг», которые были опубликованы лишь в 1985 г. (Поэзия: Альманах. № 42. С. 123).
Б. Аш писал Ш.И. Мовшенсон 29 июля 1940 г.: «Все еще живу уверенностью, что ошибка, незаслуженно допущенная в отношении меня, будет исправлена и мы с Вами еще увидимся». Встреча состоялась в начале 1947 г.; после нее Б. Аш писал Полонской: «Благополучно добрался до Москвы. Моя верхняя полка в общем вагоне при помощи проводника и кредитного билета превратилась в удобное спальное место с бельем и т. д. Отдыхал, спал, вспоминал ваше трогательное гостеприимство <…>. В дни, которые провожу у вас, как-то забываю сильно тяготящее меня одиночество».
345
П.И. Волкова-Порошина; справочник «Весь Петербург» за 1914 г. сообщает о ней: «Прием: Весельная, 4».