В первый раз я видела детей, спасающихся от голода, в Галиции, в Тарнополе. Во второй раз это были дети, ищущие защиты от финских белогвардейских отрядов. Кто мог подумать, что через двадцать лет я снова встречусь с детьми, которых мы спасали, на сей раз привозя на пароходах из Испании. Не было женщины, которая не испытала бы потребности прикрыть этих детей собственным телом, защитить от насилия, а я ведь была врачом.
Но возвращаюсь к Комиссии по эвакуации, расположенной в Мариинском дворце. Дворец был пуст, кроме меня, никто не бродил по коридорам, в который выходили комнаты с окнами на улицу, — они были заперты на ключ, и туда нельзя было попасть. Но какая-то предприимчивая душа надумала открыть буфет в одной из комнат, и двери открыли. Там можно было купить стакан чая, согретого на электрической плитке, и получить по собственной продовольственной карточке ту восьмушку хлеба, которая нам полагалась. Хозяйка буфета продавала за бешеные деньги и сахарин в трубочках, и жалкое подобие конфет, которые изготовляли подпольно. И все же к этому буфету тянуло всех служивших в Комиссии по эвакуации. А еще я обнаружила, что прямой путь в буфет ведет через зал заседаний бывшего Государственного совета, нужно было войти в маленькую боковую дверь и подняться по широкому пандусу (отлогий подъем, заменяющий лестницу).
Когда-то престарелые сенаторы заставляли возить себя на свои места в колясочках по этому пандусу. Места сохранились нетронутыми. До сих пор на некоторых оставались бронзовые дощечки с фамилиями сенаторов.
Я могла вспомнить, что именно в этом дворце пуля эсера Балмашева сразила министра внутренних дел Сипягина, но было некогда — надо было спуститься по служебной лестнице и выйти в коридор к буфету и желанному стакану горячего чая. А из окна буфета виден был Николай I на бронзовом скакуне, и угол Астории, и часть колонн Исаакиевского собора. Вот куда забросила нас судьба — Надю Островскую и меня. Впрочем, Надя недолго оставалась в Петрограде, она уехала в Москву вслед за правительством. Не раз она приезжала в Петроград в командировку, заходила ко мне, расспрашивала о работе, по-прежнему дружески следила за моими стихами, но о себе не рассказывала. Я знала, что Надя — великолепный оратор и умеет зажигать сердца. Но у партии в Петрограде было много ораторов — Володарский, Урицкий, Зиновьев… Наде вначале поручили работать среди женщин, потом ее сделали кооператором. Она покорно исполняла все поручения, но я не видела в ней особого восторга к этой работе. Однажды Надя написала мне из Москвы, что в Симферополе умер ее отец, и она вызвала всю семью в Москву: мать, сестру Марусю и брата Алешу. Вначале все поселились в ее комнате гостиницы «Метрополь» (получившей название 2-й Дом Советов), но когда стало ясно, что семья мешает Наде работать, мама с Алешей сняли комнату в частном доме. Маруся поступила на филфак в университет и осталась у Нади.
В 1922 году я приехала в Москву впервые после 1917 года; позвонила Наде и зашла к ней.
Ее комната (обычный гостиничный номер люкс) была завалена книгами: очевидно, из Симферополя привезли не только платье и белье, но и самое дорогое — книги. Я увидела собрания сочинений Тургенева, Гончарова и Чехова (последний в марксовском издании[360] в переплетах). На мой вопросительный взгляд Надя улыбнулась: «Не могла же я бросить книги на произвол судьбы. Квартиру сейчас же занял Симферопольский совет. Теперь мы все вместе в Москве». Она поручила Марусе позаботиться обо мне, а ей было необходимо срочно написать статью для журнала «Кооперативное дело». Я не удержалась и спросила: «Надина, вы пишете о кооперации?» Надя ответила без тени улыбки: «Ведь Ильич сказал, что мы должны научиться торговать».
Я пришла к Наде еще раз, и у нее сидел товарищ по партии, приехавший из Донбасса, — коренастая, белокурая женщина с решительными движениями, которую тоже звали Надя: Надежда Николаевна Алексеева[361]. Она смотрела на Надю влюбленными глазами. И когда Надя сказала мне, что товарищ Алексеева пишет прозу, та страшно смутилась и прервала ее: «Но зачем же так говорить, я только учусь». Надя ничего не ответила, но попросила меня почитать стихи. Особой охоты читать у меня не было, так как я устала и была голодной после долгой беготни по Москве.