— Ну хорошо, Лиза, поужинаем, товарищ Алексеева останется ночевать у меня, и ночью вы будете читать.
На это я согласилась. Помню эту ночь во 2-м Доме Советов, где в 9 часов вечера выключили свет, и мы закусывали втроем при маленькой коптилке, потом коптилка погасла, но мы зажгли «буржуйку», топили ее какими-то старыми бумагами и пекли мороженую картошку.
Когда мы легли на диваны (в шикарном номере, служившем гостиной, не было кроватей, только длинные банкетки, обитые серым плюшем), я прочитала моим слушательницам «Тревогу», поэму о ночи наступления Юденича на Петроград[362].
На рабочих вечерах я уже выступала с чтением этой поэмы, но о ней еще не было ни одного критического отзыва[363]. Надя знала мои стихи о заиндевевшем, обледенелом Петрограде. Она сказала: «Вот и хорошо! Настоящие стихи о защите революции. — Потом прибавила: — А вы слыхали, есть такой поэт Безыменский? Он написал стихотворение „О шапке“[364]. Это здорово!» Про Безыменского я слыхала, но в Петрограде этот поэт не был в особой чести. «Тихонова знаю хорошо. У него баллады великолепные». И я тут же прочитала «Балладу о гвоздях», и она очень понравилась моим слушательницам. Надя, обладавшая критическим умом, все же заметила: «Почему же гвозди делать из этих людей? Из таких людей надо делать машины, а не простые гвозди. В этом есть какое-то высокомерие».
Когда я передала Тихонову это замечание, он не согласился с Надей: «Неверно, гвозди надо делать из самого лучшего железа».
Утром Надя убежала рано, а товарищ Алексеева поила меня чаем и показывала мне свои рассказы, напечатанные в Бахмуте, в местной газете. Она взяла мой адрес, сказав, что обязательно приедет в Петроград, где никогда не бывала. И действительно, я обрела в ней друга на долгие годы, но это уже другая история.
Таков был мой первый приезд в Москву после 1917 года, и он запомнился мне особенно ярко. Помню темный город в сугробах, люди ходят по мостовой. Утром множество воронья на всех площадях и улицах… толчея в Охотном ряду, толкучка у Страстного монастыря.
Из Москвы я вернулась с ощущением «ускоренного темпа жизни». В Петрограде все шло медленнее и спокойнее. В Политехническом музее я слушала стихи Ильи Сельвинского. Мне запомнились две строчки его стихотворения:
Сельвинский был смелый поэт, сумевший коснуться пульса современности. Я сразу приняла его и запомнила.
Что касается Безыменского, которого так хвалила Надя, он запомнился мне только по эпиграмме, которую я слышала в Москве:
Не знаю, кто был тот вождь, который «промахнулся», и был ли он вождем[367], но эпиграмма била в цель без промаха!
В последующие годы Надежда Островская изредка приезжала в Петроград. Она написала мне после смерти Ленина, о котором горевала ужасно. В один из моих приездов в Москву она познакомила меня с семьей Горбуновых, с которыми была в дружбе, как с Николаем Петровичем, давним секретарем Ленина, так и с младшим братом Алексеем, геологом. Алексей Петрович занимался геологоразведкой в Средней Азии, и Надя заботилась о нем, как о собственном брате.
После двадцать четвертого года ее личная жизнь как-то пошла на убыль. Она делала много мелкой незаметной работы, ездила по кооперативным делам в разные уездные города. Зарплата была маленькая, приходилось содержать и мать, и брата, живущих где-то за городом. Хлеба получали мало, как на иждивенцев, а исключительная честность не позволяла Наде пользоваться бесплатно или за маленькую цену продуктами кооперативной торговли, как это делали многие. Пальто, все носильные вещи износились мало-помалу. Надя пыталась перешивать все для сестры, но приходилось отдавать ей платья, которые достались самой Наде по ордеру. Так я и запомнила ее в облезлом меховом пальто, с протершимися рукавами, в шапке-бескозырке с наушниками, с тяжелым портфелем под мышкой, набитым бумагами.
Ее сестра Маруся тоже похудела, стала болеть, а мама совсем одряхлела. С началом НЭПа администрация гостиницы «Метрополь» начала выживать коммунистов из занимаемых ими «номеров люкс». В самом начале тридцатых годов Надя еще жила в «Метрополе», и я навещала ее в мои редкие приезды. Помню в 1931 году Ленинградский Союз композиторов командировал меня в Среднюю Азию вместе с Любовью Львовной Штрейхер[368], чтобы собрать народные песни и создать музыкальное произведение о современной женщине Востока. Возвращаясь из Бухары и Самарканда, я была у Нади в «Метрополе». Администрация гостиницы выключила у нее свет; паровое отопление тоже не работало. Надя и Маруся сидели в темноте, при коптилке, на них было надето все теплое платье, имевшееся в запасе. Надя все же согрела для меня чашку кофе на электрической плитке, которую она включала в сеть фуксом (тайно от горничной). Надя сказала, что нашла квартиру где-то на Северной дороге и напишет мне. Очень долго от нее не было писем. Наконец в ноябре 32-го года пришла открытка, исписанная крупным Надиным почерком. Привожу ее целиком, она осталась надолго в моем архиве: «1/XI — 32 года. Лизетта, гоняю, как мокрый мышонок, так как тут без меня все сорок четыре нескладицы и нет дров. Сегодня есть достижение, получила разрешение на электропечку. Но предварительно сожгла предохранитель, и пребываем в темноте, пока не соблаговолит правление Р.Ж.К.Т. прислать мне монтера. Пишу на вокзале и потому скверно. Переложите гнев на милость и напишите мне — Станция Тайпинская Северной железной дороги. Улица Опанского, д. 1, кв. 6. Целую Вас и мамочку. Мише и Шуре жму лапы. Надя». Это не последнее письмо Нади. К сожалению, я уничтожила ее письма более поздних лет[369]. Годы были такие, что люди не хранили переписки. Наде жилось очень трудно на станции Тайпинская. Однажды она просила меня больше не писать ей и не искать ее. Я всполошилась: «Но почему же, Надина?» — «Вы не знаете этого человека[370]. Он жесток и неумолим».
362
Стихотворение «Тревога», написанное 16 октября 1919 г., вошло в сборник Полонской «Знаменья» (1921), потом печаталось под названием «Тысяча девятьсот девятнадцатый». О том, как было написано это стихотворение, Полонская писала: «Лежа на койке после сыпного тифа, схватившего меня в петроградских казармах в голодную зиму 1919 года, я слушала, как гудят фабричные гудки, возвещая о том, что Юденич подходит к Пулкову. В ту ночь я написала „Тревогу“» (
363
Это не так. В 1921 г. в рецензии Б.М. Эйхенбаума на книгу «Знаменья» (где книга в целом оценивалась высоко) говорилось: «Совсем слабая вещь — „Тревога“, написанная короткими строками и испещренная отрывочными восклицаньями. Это — не в духе Полонской» (Книжный угол. 1921. № 7. С. 42)
364
Стихотворение это было помещено 19 апреля 1923 г. в «Правде» с посвящением: «Троцкому. Молодежи». Стихотворение начинается советски-хрестоматийно:
Далее автор повествует, с какой гордостью он принял в ЦК ордер на получение котиковой шапки. Вполне бытовая история завершается символически:
По-видимому, разговор с Островской о Безыменском состоялся не в 1922-м, а в 1923 г.
365
Заключительные строки стихотворения «Вор» (1922); вошло в кн.:
366
Эта эпиграмма относится, скорей всего, к 1924 г., когда в качестве предисловия в книге Безыменского «Как пахнет жизнь» (М.: Красная новь, 1924) была написана и напечатана в высшей степени комплиментарная заметка Троцкого о поэзии Безыменского.
367
Это, надо полагать, попытка обмануть цензуру, поскольку Полонская несомненно знала, что речь идет о Троцком.
368
Композитор Л.Л. Штрейхер в музыке увлекалась темами Востока; она — автор детской оперы-игры на стихи из книги Полонской «Часы» (см.:
369
Последние два уцелевшие письма Островской датированы ноябрем 1932 г.; в письме 9 ноября 1932 г. есть такая фраза: «Цените — я пишу из такой смолы своего „так было, так будет“, которое зовется моим путем — о каком Вам и не снилось, к счастью для Вас и стихов»; а в 1933 г. Островской не стало. Между тем в архиве Полонской отсутствуют письма Островской с июля 1927 г. (9 июля она писала: «У меня жизнь как всегда интересна и полна борьбы») по октябрь 1932 г., которые, видимо, и были уничтожены. В архиве Л.Д. Троцкого, находящемся в Гарвардском университете, хранятся открытки Островской, отправленные ею в 1928 г. из Москвы, Воронежа, Рязани и Ростова в Алма-Ату на имя сына Л. Троцкого Л.Л. Седова (с пометами «Отв[ечено]»), указывающие на симпатии ее к взглядам Троцкого. По справке, полученной нами в РГАСПИ, в материалах ЦК КПСС Островская значилась как деятель оппозиции.370
370
Речь идет о Сталине. Эти слова произвели на Полонскую столь сильное впечатление, что она их запомнила, хотя данное письмо уничтожила.