Именно это желание «написать» о том, что волновало, побудило нас, взрослых людей, сесть за парту «школьной комнаты» дома Мурузи.
Мурузи был, как нам сказали, когда мы впервые услышали это имя, богач-фабрикант[377], домовладелец, которому принадлежал этот огромный доходный дом на углу Литейного и Спасской, где во втором этаже, в бывшей барской квартире, помешалась наша студия: мы занимали две комнаты, в прошлом детские, прозванные нами «классными». Здесь стояли школьные парты, за которыми нам, взрослым, не слишком удобно сиделось, и застекленные книжные шкафы, где помещались французские, немецкие и английские книги.
Корней Иванович Чуковский вел занятия умно и непринужденно. Он рассказывал, над чем работает сам, и предлагал нам, студистам, включаться в работу над этими же темами. Ведь кроме переводчиков издательству «Всемирная литература» нужны были и квалифицированные редакторы, и авторы вступительных статей. Лишь много позднее я узнала, что издательству не было отбоя от предложений «перевести что-нибудь» или «снабдить какую-нибудь книжечку вступительной статьей». После долгих месяцев саботажа изголодавшиеся «бывшие» решили «подработать на культурных мероприятиях большевиков», использовав свое, обычно поверхностное, знание иностранного языка, не подозревая того, что перевод есть искусство и требует литературного дарования так же, как безупречной русской грамотности.
Корней Иванович в то время занимался проблемами творчества Александра Блока и в числе прочих тем предложил нам написать статью о трех томах его стихотворений. Студисты быстро разобрали все темы, кроме блоковской. И только двое остались без темы, Зощенко и я. Тогда Корней Иванович предложил нам обоим написать вместе статью о Блоке, «основательную», как он сказал, включив туда же разбор стихотворения «Скифы» и поэмы «Двенадцать», о которых тогда много спорили.
Не без страха я согласилась взять на себя разбор последнего тома стихов Блока. Тогда Чуковский поручил Зощенко проанализировать первые два тома и не вошедшие в третий том «Скифы» и «Двенадцать». В ответ Михаил Михайлович (к этому времени мы уже знали, что так зовут Зощенко) что-то пробурчал — по-видимому, согласился. По окончании занятий я предложила ему встретиться и обсудить, как мы будем работать.
Мое предложение он отверг, заявив, что будет писать сам и ни с кем советоваться не желает.
Я взялась за третий том, перечла его стихотворение за стихотворением и написала большую статью. Никогда еще я не писала с таким чувством ответственности, так как впервые при столь внимательном чтении лицо поэта открывалось мне во всем своем трагическом величии и значении. Помню, Корней Иванович читал нам стихи Блока «К музе»: «Есть в напевах твоих сокровенных роковая о гибели весть…» Я бывала на вечерах, где читал Блок, — в самых, казалось бы, патетических местах своих стихов он изумлял бесстрастной ровностью голоса, отсутствием каких-либо внешних признаков волнения, и именно это в связи с драматизмом содержания потрясало его слушателей…
В своей статье мне хотелось передать это ощущение обреченности, которое чудилось мне и в стихах, и в облике поэта. Не знаю, насколько мне это удалось, я предложила Зощенко прочесть мою работу и дать мне свою. Он отказался: «Читайте свой реферат, а я прочту свой».
Недели через три я огласила свою статью на одном из очередных занятий. Выслушав ее, Чуковский похвалил некоторые мысли, хотя кое в чем со мной не согласился. Потом Зощенко начал читать свою статью[378], но вдруг оборвал чтение: «Другой стиль», — заявил он. Чуковский взял у него тетрадку: «Давайте я прочту».
Корней Иванович стал читать вслух, «с листа», с выражением, привычно подчеркивая интонацией отдельные слова. Так он читал детям «Крокодила» или «Тараканище». Это было так смешно, что мы не могли удержаться от хохота. Не помню, что именно было написано у Зощенко[379], но в чтении Чуковского это было действительно смешно по стилю.
Корней Иванович, утирая слезы на глазах, так он смеялся, сказал: «Это невозможно! Этак вы уморите своих читателей. Пишите юмористические произведения».
Зощенко взял свою тетрадь, свернул ее трубочкой и небрежно сунул в карман, и наша совместная статья о Блоке не состоялась. Но впоследствии, читая рассказ Зощенко о чувствительном писателе[380], я невольно вспомнила то, что он когда-то на самой заре своего литературного пути написал о Прекрасной Даме и ее поэте.
378
См.:
379
28 февраля 1964 г. вдова Зощенко Вера Владимировна в ответ на посланные ей воспоминания о Зощенко прислала Полонской 12 страниц машинописи статьи «Конец рыцаря печального образа». «Только мне непонятно, — писала она в сопроводительном письме, — почему при ее чтении Чуковским так смеялись „серапионы“. Очевидно, за счет интонаций Корнея Ивановича. Статья, по-моему, не веселая, а скорее — печальная».