История литературы может быть рассказана с разных точек зрения — человек убеждается в этом на своем коротком жизненном пути.
Недавно я прочла в одной из недолговечных энциклопедий, что Михаил Зощенко был писатель, которого «довольно много читали в начале двадцатых годов, а потом забыли»[462]. Опровергать такое утверждение значило бы стрелять горохом по пушкам, но, поскольку меня просили написать все, что я помню о Зощенко, скажу, что до Великой Отечественной войны, да и во время ее, Зощенко был одним из наиболее читаемых писателей Советской страны и что имя его стало нарицательным для широчайших кругов читателей. «Совсем как у Зощенко», — говорили люди друг другу, и каждый понимал, что ему хотели сказать.
Все эти годы Зощенко присутствовал в нашей жизни — присутствовал как доброжелательный товарищ, наделенный острым зрением и слухом, поразительным умением отмечать все новое хорошее и все то пошлое, что, подобно сорной траве, вырастало на наших глазах.
Мы, те, кого он считал своими друзьями, радовались его книгам, даже если не во всем были согласны с его мыслями. К Зощенко нельзя было привыкнуть, отнестись как к чему-то надоевшему, старому. В его писаниях всегда было что-то новое, неискоренимо «наше», и когда я пытаюсь представить себе, по чьим произведениям наши потомки сумеют увидеть и понять нашу жизнь во всей многосторонности трех десятилетий с 1920 и по 1950-й, одно имя первым возникает в моих мыслях: Зощенко.
Несколько слов о наружном облике Михаила Михайловича. Он был красив красотой украинского типа, но никогда не поддавался ожирению, как это бывает с некоторыми благополучными писателями. Он всегда оставался строен, подвижен, и на его обычно серьезном и строгом лице улыбка возникала внезапно, обаятельная и пленяющая. Он легко знакомился с чужими людьми и вступал с ними в общение. Очень нравился женщинам и ценил их. У него были маленькие красивой формы руки, и он любил носить хорошие замшевые перчатки. Одевался он всегда скромно и с безупречным вкусом, никогда не выделялся наружностью на улице или в театре, но обладал способностью внезапно «возникать» возле вас. Он любил и умел говорить, чем был занят его ум, но только с теми людьми, чье мнение интересовало его. Он очень чувствовал обиду, хотя не показывал этого и замыкался в себе.
Однажды я сказала при нем, что, читая его книги, невозможно понять, говорит ли он в шутку или всерьез. Он промолчал, но очень рассердился на меня и недолгое время не говорил со мной. Много позднее он сказал об этом кому-то из наших общих друзей, — кажется, Мариэтте Сергеевне Шагинян, и она объяснила ему мою мысль. Он-то сам всегда знал, когда шутит и когда говорит серьезно.
Он был очень удивлен, что его не пригласили на то собрание ленинградской интеллигенции в Смольном[463], когда ему и Ахматовой был нанесен жестокий и несправедливый удар. Обо всем он узнал от друзей, возвращения которых ждал до позднего вечера. Сообщение в газете появилось позднее[464], а вслед за ним и статьи и соответствующие выступления. В те годы осуждающий отзыв в газете мог уничтожить человека, лишить его «огня и воды», заставить внезапно почувствовать себя выброшенным на необитаемый остров. Так произошло и с Зощенко. Его перестали печатать. Только «Партизанские рассказы» — обработка подлинных записей — нашли место на страницах журнала «Новый мир»[465], и то это была лишь незначительная часть сделанного им труда.
Многие знакомые отвернулись от него, даже боялись встречаться с ним. У него были «накопленные строчками»[466] небольшие деньги, и некоторое время он не нуждался в работе для заработка, потом пошло в продажу домашнее имущество. Не имея возможности напечатать рассказ, он пробовал заняться сапожным ремеслом, которому когда-то научился в поисках профессии. Но он не был искусным и модным сапожником, да и мало кто ему давал заказы на босоножки.
463
На этом собрании 14 августа 1946 г. с докладом о Зощенко и Ахматовой выступил А.А. Жданов.