Было очень торжественно, всюду стояла охрана. Но когда я хотела войти в зал, меня остановили. «С гостевым билетом на хоры!» — заявил мне сотрудник учреждения, проверяющий билеты. Все мои товарищи заторопились и вошли в зал, покинув меня. Не будь это так неожиданно и несправедливо, я спокойно отправилась бы на хоры, но рядом со мною были мои ученики, недавние слушатели литературных кружков, и они входили полноправными гражданами в украшенный флагами зал, а мне предстояло выйти на улицу, вновь пробиваться через толпу жаждущих сенсации любопытных и отправиться на хоры. От чувства несправедливости и обиды я расплакалась и не могла сделать ни шага. Я слышала, что в зале зазвенел колокольчик председателя. Меня оттеснили к стене.
В это время с улицы вошли несколько московских писателей, кивнули мне головой и, отстранив контроль, направились в зал. Среди них был и Всеволод Иванов.
Увидев меня, он остановился, взглянул в мое заплаканное лицо и, ни о чем не спросив, просто взял меня под руку и прошел мимо контролеров в зал. Твердо держа меня под руку, он направился к первым рядам, где остались свободные места, глазами поискал, где бы сесть, и, предложив мне стул, сел рядом со мной. Собрание уже началось, уже выбирали президиум, приходили делегации, выступали с приветствиями, — не помню уж, как это было, но торжественно, трогательно, величественно. Помню только, как в один из перерывов Всеволод принес мне из секретариата полноправный билет на посещение съезда с парадного хода, на правах делегата.
На следующих заседаниях мы с ним сидели в разных местах и встречались только глазами. Издали я видела, что он хорошо одет, выбрит, «ухожен». Но взгляд у него оставался такой же, как в те дни, когда он ходил по Петрограду в куртке из шкуры белого медведя.
Жизнь разбросала «Серапионовых братьев», они утратили молодость, время изменило их. Но Всеволод Иванов если не остался молодым, то изменился меньше некоторых других.
В январе 1957 года я оказалась в Переделкине, где мне предстояло прожить двадцать шесть дней в Доме творчества. Я побывала в гостях у Каверина, который жил на соседней улице. Он позвал меня к Всеволоду на 1 февраля:
— Давай встретим годовщину «серапионов», как когда-то. Позовем Федина и Зою. — (Зоя Никитина была одной из наших «серапионовских девиц»), Так мы и сделали.
Трудно сбежать от любопытных соседей по Дому творчества, — всякий норовит спросить: «Куда это вы после ужина, на ночь глядя?» Но говорить нельзя — ведь завтра не будет отбоя от любопытных, все будут расспрашивать: «Ну, как было? Как вы встретились? А как держал себя Федин?» Ведь Федин официальное лицо[474], а даже упоминание о «Серапионовых братьях» в Союзе писателей до сих пор считается одиозным!
И вот я решила сбежать потихоньку, встретиться с Кавериным на улице у фонаря, а оттуда пойти к Ивановым. Каверин и его жена, Лидия Николаевна Тынянова, уже ждали меня. Через полчаса мы сидели за большим столом в жилище Всеволода Иванова.
Большая светлая столовая, полки с книгами, диваны, кресла, картины и рисунки на стенах — очень светло, уютно, видно, что все устроено умелой женской рукой. Каверин познакомил меня с хозяйкой дома, женой Всеволода, Тамарой Владимировной. Сам Всеволод еще занят, у него в кабинете приезжие молодые писатели, но он скоро освободится. За столом пьют чай, идет разговор о выставке картин Дрезденской галереи, которую показывают в Москве. Приходит старший сын Всеволода, художник Михаил Иванов, домашние. Лидия Николаевна рассказывает мне, что младший сын Кома[475]в Москве. Он филолог и кибернетик.
Приходит Всеволод. Поседел, уже видно, что немолод, а улыбнется — и лицо просияет застенчивой улыбкой, как у того сибирского партизана, который по совету Горького пришел к нам тридцать пять лет тому назад в Петрограде.
Почти сейчас же вслед за ним появляется Федин с дочерью Ниной и бывшей «серапионовской девицей» Зоей Никитиной. Рукопожатия, обмен впечатлениями: все, к сожалению, уже немолоды, но все еще полны сил.
Тем временем Тамара Владимировна незаметно сервировала на стол — вино, закуски. Пьем за «серапионов», за погибших и пропавших без вести друзей, за тех, кто в Ленинграде.
Как бывало на «серапионовских» встречах, кто-то должен читать недавно написанное. Каверин читает о последней встрече с Александром Фадеевым — за несколько дней до самоубийства последнего.
Просят меня прочитать стихи, и я читаю только что написанные стихи о возвращении в Ленинград после войны. Потом мы говорим о войне, вспоминаем, где кто был, кто что сделал. Все мы хотим написать еще многое, — у каждого из нас в собственном плане новая книга, которая пишется или еще только задумана, а материала для нее без конца.