— Михаил Леонидович нездоров, он не может вас принять, простите.
Я извинилась и спросила:
— А можно мне прислать рукопись почтой?
— Подождите, пожалуйста, у телефона. Я спрошу у Михаила Леонидовича.
Несколько минут я ждала, терзая себя угрызениями совести, потом мне ответили:
— Можно.
Приложив к рукописи извинительное письмо, я отослала бандероль. Ответа долго не было, а в Союзе мне сказали, что Лозинского направили в больницу. Это была больница для привилегированных писателей, пользующаяся весьма строгой репутацией. Там Михаила Леонидовича подвергли всяческим анализам, именно там ему сказали, что он неизлечимо болен.
Однако все кончается на свете, и Лозинский позвонил мне:
— Если вы не очень заняты, Елизавета Григорьевна, зайдите ко мне.
На Кировском проспекте не произошло изменений. Лифт поднял меня на заветный шестой этаж, и я позвонила с биением в сердце. Мне открыла все та же домработница, сняла с меня пальто, и Лозинский вышел ко мне навстречу в переднюю.
— Простите меня, Михаил Леонидович, вы ведь так больны…
— Здравствуйте! Хорошо, что вы прислали рукопись. Смотрел ее в больнице на отдыхе.
Он открыл дверь в кабинет и пропустил меня. Я глядела на него во все глаза. Он показался мне похудевшим, у него как-то вырос подбородок. Но смотреть на человека в упор неудобно. Я спросила:
— Неужели вы читали мою муру в больнице?
— Читал в больнице. Был там со строгой изоляцией.
Он сказал мне, что догадался, «под кого» я переводила Цатуряна.
— Под Надсона, не правда ли, признайтесь.
Я объяснила, что не могла переводить Цатуряна под символистов или под Уолта Уитмена, он жил в девяностые годы и был человеком своего времени.
— А в Армении не будут возражать? — спросил Лозинский.
— Ваша редактура — лучшая гарантия, — уверила я[509].
В моем архиве хранится рукопись переводов Цатуряна, с небольшими карандашными пометками покойного Лозинского. Первый экземпляр я отослала в Ереван и в назначенный срок получила гонорар. Над этим переводом пришлось много поработать, настраивая себя на мировоззрение Цатуряна:
Мне кажется, что в этом переводе не было фальшивых нот, и подпись Михаила Леонидовича Лозинского была в том порукой.
Книга вышла в 1940 году, накануне Отечественной войны, она осталась не замеченной критикой. Гонорар я получила сполна, не знала столкновений с редакторами и была уверена, что Лозинский доволен моей работой.
В этот год его здоровье сильно ухудшилось, но он продолжал работу над переводом «Божественной комедии» Данте Алигьери.
Головные боли, испытываемые им, усилились, но он не прекращал труда ни на час. Поистине он испытывал муки ада, но терпение его было велико.
Долгое время врачи не находили ничего, кроме переутомления и склероза мозга — болезни возраста.
Но когда Лозинский закончил перевод «Божественной комедии» и стал знаменитым, Литературный фонд обратил внимание на его здоровье.
Михаила Леонидовича пригласили сделать необходимые исследования в клинике Военно-медицинской академии… Там произвели снимок черепной коробки и поставили диагноз: опухоль гипофиза.
Для читателей несведущих объясню, что гипофиз — это орган мозга, ведающий ростом человеческого организма, в частности ростом костей.
Болезнь неизлечимая, не поддающаяся ни терапевтическому, ни хирургическому лечению.
Анне Ахматовой, старинному другу, навестившей Лозинского в больнице, Михаил Леонидович показал рентгеновский снимок и сказал:
— Здесь мне скажут, когда я умру.
Но слепое подчинение судьбе было не в характере Лозинского. Он уже прошел через все муки ада и решил закончить свой труд — перевести «Божественную комедию» до конца. Тут же в больнице он взялся за «Чистилище» и попросил, чтобы его отпустили домой — работать. Дома у него был письменный стол, не приходилось писать, сидя на подоконниках, был внимательный уход Татьяны Борисовны. Преодолевая мучительную головную боль, Лозинский не прекращал своей работы, используя все подсобные средства, имеющиеся в его распоряжении, и словари, и трактаты по богословию. Его внешний вид начал меняться, вырос нос, подбородок… Страшно было видеть, как болезнь искажала благородные, гармонические черты его лица. К счастью, ни в его кабинете, ни в передней не было зеркала, где он мог бы увидеть себя.
509
28 марта 1940 г. Лозинский писал Полонской: «Дорогая Елизавета Григорьевна, спасибо за Ваши милые слова. Вы слишком добры ко мне. Возвращаю очередную охапку Цатурьяна. Как видите, моя при Вас должность окончательно превращается в синекуру. Дивлюсь тому, как верно Вы уловили верный тон. Получается подлинно живая книга, с наивным ароматом недавней старины. Под Вашими перстами Цатурьян заиграл всеми цветами радуги. Просто прелесть. А сами Вы не начнете писать, как он? Смотрите, берегитесь…
Искренне Ваш М. Лозинский».