Мы пережили победу фашизма в Германии и поражение Испанской революции.
Мало понимая в политике, я слепо верила Сталину — в его справедливость и непогрешимость…
«Борьба с космополитизмом» прошла мимо меня[546]. Но помню, как Юрий Николаевич Тынянов сказал мне в Пушкине в Доме творчества, организованном в доме, принадлежавшем ранее Алексею Толстому:
— Если бы я был в Германии, я тоже носил бы желтую звезду на рукаве.
— Если бы вас заставили? — спросила я.
— Нет, все равно бы носил, в знак протеста! — возразил Тынянов.
Тынянов тогда уже писал роман о Пушкине, и мы внимательно следили, как рос маленький Саша, какой он был неповоротливый и мешковатый мальчик[547]. Первые две части романа печатались в журнале «Литературный современник»[548]. Летом 1940 года Тихонов, Лавренев и Тынянов жили в Доме творчества в Пушкине.
Эти строки я написала в Пушкине, и они были напечатаны в маленькой книжке «Времена мужества», вышедшей в конце 1940 года.
У нас уже был заключен пакт с Германией о ненападении, и мой редактор с болью в сердце выбросил из этой книжки все антифашистские стихи. Я это понимала.
Лето 1941 года Тынянов с женой, с Кавериным и Степановым жил в Луге. Война их застала неожиданно, и я не знаю, как они добрались до города. «Звезда» объявила на 1943 год окончание романа Тынянова «Пушкин»[550]. Мне пришлось покинуть Ленинград с братом и мамой. Мой сын был в армии.
Мы уехали вместе с Ленинградским хореографическим училищем, где преподавал мой брат, и успели проскользнуть по последней железнодорожной линии, связывающей Ленинград с Большой землей. Мы оказались в окрестности Перми, которая тогда называлась Молотов. Молотов не принял нас, эвакуированных из Ленинграда, а приняла небольшая железнодорожная станция Кукуштан. Всех учеников балетного училища, так же как и преподавателей, устроили на квартиры к местным жителям, из бывших раскулаченных. Они встретили нас весьма недружелюбно, утверждая, что из-за нас началась война. Однако советская власть на Урале существовала по-прежнему, и это было большой радостью для нас.
Имелось распоряжение правительства о выдаче ленинградцам хлеба по карточкам, а также сахара, подсолнечного масла и мяса-рыбы.
Местные власти связались с дирекцией училища и помогли организовать столовую для воспитанников и преподавателей. Мы каждый день ходили на станцию, а мимо нас проходили на восток поезда с эвакуированными гражданами Москвы. Эвакуировали главным образом детей из детских садиков, ясель и домов. Их сопровождали учителя, руководители, иногда матери. Вначале это были обычные поезда, затем поезда московской электрички, набитые малышами, которые молча смотрели в еще не замерзшие окна. Преподаватели и руководительницы помещались в тамбурах, стоя. После того как минули дни паники[551], в том же направлении пошли поезда с эвакуированными заводами Москвы и Юга России.
В комнате, которую нам отвели, не было свободного стола, и в доме еще не было электричества. День был занят хозяйственными делами: доставка дров, картошки, устройство собственного домашнего очага. Мне хотелось писать стихи, и я увезла из Ленинграда толстую конторскую книгу, очень узкую, в которой писала. Потом я узнала, что в поселке имеется электричество только в конторе хлебозавода, где оно не выключалось всю ночь. Я получила разрешение фабкома этого завода приходить ночью работать в пустое помещение конторы. Там были написаны мои стихи первого года войны, вошедшие в маленькую книжечку, выпущенную в 1945 году молотовским издательством под названием «Камская тетрадь».
При первой возможности мы с братом поехали в Молотов, познакомились там с газетой «Звезда», в помещении которой собиралось молотовское отделение Союза писателей.
Маму нельзя было оставлять одну, поэтому мы с братом ездили в Молотов по очереди, для чего нужно было встать в 3 часа ночи и топать на станцию в темноте, садиться в пригородный поезд, полный людей. Здесь я получала зарядку бодрости на весь день, мчалась в библиотеку, получала книги, заказанные в прошлый приезд, и погружалась в жизнь, от которой была оторвана в деревне.
546
Имеется в виду, что кампания в печати по «борьбе с космополитизмом», развернутая по указанию Сталина в 1949 г., Полонскую не затронула.
547
13 февраля 1939 г. Полонская сообщала Шкапской в Москву: «Вчера мы чествовали Ю.Н. Тынянова. Было торжественно и мило. Ю.Н. даже взволновался. Юбилей немного похож на похороны, и каждому интересно и жалостно присутствовать на собственных похоронах. В заключение юбиляр прочел два отрывка из „Пушкина“ — „Жена Карамзина“ и „Молодая вдова“ — это исключительно по силе изобразительности, и хотя, конечно, холодно, но волнует вас какими-то неуловимыми обнаженностями (как в „Вазир-Мухтаре“, помните?). Потом, очевидно, банкет, но я не осталась, так как решила вести трудовой образ жизни. Пора взяться за ум! пора!» (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 436. Л. 42–43).
548
См.: Детство //Литературный современник. 1935. № 1–4; Лицей // Там же. 1936. № 10–12; 1937. № 1–2.
551
Имеется в виду паника в Москве в середине октября 1941 г., когда гитлеровские войска подошли к городу.