Брат работал тогда в отделе искусств молотовского горисполкома, иногда ему приходилось уезжать на периферию в Соликамск или Березники. В такие дни мне нельзя было покидать дом.
В Молотове у нас еще не было пристанища. Но брат, у которого была прекрасная способность быстро знакомиться и сближаться с людьми, познакомился с местным врачом «Скорой помощи», у которой брал рецепты для мамы, и она гостеприимно принимала в свою квартиру и его и меня в те дни, когда мы бывали в городе. У нее был собственный домик, одноэтажный, но с водопроводом и электричеством, и даже на стенке красовалась «тарелка» — репродуктор «Рекорд».
Когда я пожаловалась ей, как трудно нам без радио, она сказала: «Возьмите мое. Мне подарили в больнице более усовершенствованной системы».
Это была большая радость, когда я привезла в Кукуштан репродуктор «Рекорд» и договорилась с механиком хлебозавода, чтобы он установил его в нашей избе. И теперь мы каждое утро слушали сводку. Сводка была нерадостная. Мы всюду отступали, но все же решили оборонять Москву во что бы то ни стало.
Прекратилось движение поездов с детьми на восток, и однажды, придя на станцию утром, чтобы подобрать кусочки угля, валявшиеся на рельсах, я увидела, как на станции остановился поезд, идущий на запад, из которого выскочили солдаты-уральцы, белокурые, широкоплечие удальцы в белых дубленых полушубках. Они набрали кипятку в котелки и, перекликаясь на ходу, сели в свой поезд.
Наступило 7 ноября 1941 года. Была моя очередь ехать в Молотов, где должен был состояться обычный праздник 7 ноября. Библиотека была закрыта, и я пошла с вокзала к Людмиле Михайловне, врачу «Скорой помощи», которая встретила и поздравила меня с праздником. Когда я услышала поздравление с праздником, то не смогла удержаться от слез. Вся семья была дома: и Людмила Михайловна, и ее мама, и сестра-учительница, и внук-школьник. На столе были и свежие булочки, испеченные мамой, и даже мед. Отдохнув в дружеской атмосфере, я слушала сводку из Москвы и трансляцию парада с Красной площади.
Вечером, принарядившись в новое голубое платье (я предварительно занесла его к Людмиле Михайловне), я пошла на собрание актива. У входа проверяли билеты, и в первый раз за последние полгода я вынула свой членский билет Союза писателей. В зале все было как всегда в праздничные дни — и знамена, и портрет Ленина на сцене, и веселое оживление.
После первого года революции, когда я смотрела вместе с братом торжественное представление на площади перед Зимним дворцом, когда десять «министров-капиталистов» взлетели в воздух, привязанные к воздушным шарам, и народ кричал «ура», с этого дня я не испытывала еще такой большой радости, как в день празднования 7 ноября в Молотове. Все было в порядке, все шло по обычной советской «рутине».
Я не описываю свою жизнь на Урале, об этом нужно рассказать отдельно[552], но когда мы с братом жили уже не в деревне, а в Перми, в так называемой «семиэтажке», туда приехал Юрий Николаевич Тынянов с женой и дочерью Инной.
Он был тяжело болен, не мог держать перо в руке, но голова у него была все еще светлая, только иногда болела. Он пожаловался мне:
— Вот бы найти грамотную секретаршу.
Диктовать жене или дочери он не хотел, они раздражались по пустякам и сердились на него.
В это время приехала из блокированного немцами Ленинграда давняя моя подруга, переводчица и детская писательница Изабелла Гринберг. В первые дни она была очень истощена голодовкой и лишениями, но вскоре ее неистощимая жизнерадостность и доброжелательное отношение к людям взяли вверх над усталостью, и она с жаром взялась за работу в Молотовском радиоузле, за литературный кружок, который ей предложили вести в школе ФЗУ. Тогда я осмелилась предложить ей работу литературного секретаря Юрия Николаевича.
Ее одутловатое лицо с отвислыми от голодания щеками, с наивными детскими глазами сперва выразило испуг:
— Я никогда не была секретарем, я провалю работу.
Но когда я объяснила ей, что больше никого нет, кто мог бы грамотно писать под диктовку Юрия Николаевича, Изабелла смутилась:
— Ему не понравится, как я пишу. А мне будет стыдно смотреть ему в глаза…
Познакомиться с Тыняновым я ее уговорила, и она согласилась спуститься в третий этаж, где была его комната.
Юрий Николаевич лежал на подушках в узкой односпальной кровати. Он ждал нашего прихода — видимо, мысль писать под диктовку ободрила его, внушила надежду, что, может быть, удастся закончить роман. И он стал уговаривать Изабеллу согласиться. Он показал ей свои пальцы, исхудалые, ставшие неповоротливыми, и попросил:
552
25 ноября 1942 г., когда жизнь ее в эвакуации стала уже совсем невыносимой, Полонская писала в Киров М.М. Шкапской: «Доведенная до отчаяния, я дала три телеграммы — Вам, Фадееву и Эренбургу. Жизнь в этом городе сплошной бред. Мне все время не давали постоянной прописки. Слонимский, как Вам известно, мало интересуется своими товарищами, а он стоит во главе Союза (имеется в виду Ленинградское отделение Союза писателей. —