В те годы, когда я познакомилась с ним, он жил в Доме искусств, умея находить общий язык и с Акимом Волынским, и с Ольгой Форш, и с Мариэттой Шагинян, и с молодыми «Серапионовыми братьями». Его комната во втором этаже была завалена книгами, он даже спал на них — но окно было всегда открыто, будь то летом или зимой, так как для хозяина, казалось, не существовало морозов, и при половинном накале электрических лампочек, как это водилось в те годы, он сидел в пальто перед столом, напрягая близорукие глаза под толстыми стеклами очков и стараясь прочитать мельчайший шрифт очередной пищи его изощренного ума. Ел он мало и был неприхотлив, не употреблял в пищу мяса (остатки толстовства).
Когда бы мы ни вышли от Мариэтты Сергеевны Шагинян, где я засиживалась по вечерам, слушая ее рассказы, которые она еще собиралась воплотить в повести и романы, и читая ей собственные стихи, — когда бы Мариэтта ни позвала, подняв голову в колодец двора: «Давид!», из одного из окон раздавалось в ответ: «Иду!»
— Неужели он всегда дома? — спрашивала я с удивлением.
— Где ж ему быть? — отвечала Мариэтта вопросом на вопрос.
И действительно, Давид спускался ощупью по темной лестнице, и Мариэтта говорила ему:
— Пойдем проводим Лизу.
И мы отправлялись втроем по темному Петрограду, занесенному снегом или освещенному сизым светом белой петербургской ночи, или шлепали по осенним лужам и говорили, говорили — обо всем: о революции в Германии[581], о венгерском восстании[582], о том, признает ли нас Америка, и о другом, более близком: о первой повести Федина, о рассказах Зощенко, о первой книге Сергея Семенова «Голод», о «Правонарушителях» Сейфуллиной[583].
Примечательно в Давиде Выгодском было его трудолюбие и способность быстро отзываться на произведения искусства, волновавшие его. С юных лет он усвоил привычку сидеть за письменным столом. В отличие от многих из нас, писавших урывками и «по вдохновению», он час за часом нанизывал своим мелким бисерным почерком строка за строкой, мысль за мыслью — и если эти мысли, быть может, и не всегда отличались острой оригинальностью, то знание того предмета, о котором он писал, и любовь к человеку, о котором он высказывался, в них чувствовались всегда.
В начале двадцатых годов статьи Давида печатались во многих периодических изданиях, сборниках и альманахах — от крошечного литературного журнальчика «Книжный угол»[584], журнала «Вестник Дома литераторов»[585] до журнала «Книга и революция», превратившегося скоро в толстый журнал «Печать и революция»[586]. Он писал и о небольших поэтических сборниках — первых книгах доселе неизвестных авторов, и о значительных явлениях литературы, и все это делалось с большим вниманием и чистым литературным вкусом.
Совершенно неожиданно для его друзей в начале осени 1921 года он уехал из Петрограда, и Мариэтта Сергеевна по секрету сообщила мне, что Давид уехал жениться. Мы приняли это невероятное сообщение недоверчиво: казалось, семейная жизнь и Давид были несовместимы. Давид, всегда независимый, открытый всем мечтатель, чудак, мог ли он связать свою жизнь с какой-нибудь женщиной, основать семью? Я спросила Мариэтту с удивлением: «А как же мы будем вызывать его через окно провожать меня?» Мариэтта, не моргнув глазом, отвечала: «Будем вызывать — Давид… и Эмма!» Так я узнала имя будущей жены Давида Выгодского, а вскоре Эмма вошла и в нашу жизнь — тоненькая молоденькая девушка с пушистой косой, с милой улыбкой, жадно открывающаяся всему, что приносил каждый день революции, которая дала еврейским девушкам право учиться. Эмма, закончившая филологический факультет Московского университета, усиленно занималась иностранными языками; она сразу же вошла в наш круг, и мы действительно по вечерам, выйдя от Мариэтты, кричали в темный колодец двора елисеевского дома:
— Давид и Эмма!
И хотя окно было закрыто и за ним горел уютный свет настольной лампы, а в комнате было прибрано и почти тепло, оба — Давид и Эмма — спускались на наш зов.
Эмме удалось создать для Давида дом в этой девятиметровой «людской» комнатенке, и он уже не спал на книгах. Появилась железная кровать, всегда накрытая чистым покрывалом, у стенки возвышалась этажерка для книг, а на столе кроме рукописей Давида лежали и Эммины тетради.
581
Имеются в виду коммунистические восстания в Берлине (с 5 по 15 января 1919 г.) и в Баварии (13 апреля — 3 мая 1919 г.), кончившиеся поражением восставших.
582
Речь идет про коммунистическое восстание в Венгрии (21 марта — 1 августа 1919 г.), приведшее к созданию Венгерской советской республики, которая была разгромлена силами Антанты (Будапешт взяли румынские войска).
583
См.:
586
Полонская ошибается. Журнал «Книга и революция» издавался в Петрограде в 1920–1923 гг.; а журнал «Печать и революция» — в Москве с 1921 по 1930 г.