— Будешь говорить? — спросил меня Тихонов.
— Сперва ты, — ответила я, не имея понятия, что именно говорить.
Николай Семенович в то время отнюдь не обладал еще тем опытом парламентского красноречия, который приобрел позднее, но, очевидно, задатки ораторского дарования либо заложены в человеке от рождения, либо отсутствуют начисто. Правда, Тихонов всегда отличался блестящим даром рассказчика-импровизатора. Он нашелся и здесь, приветствовал собравшихся от имени трудящихся Ленинграда, и, в частности, от табачных фабрик, где, сказал он, работает товарищ Полонская, и повел речь о том, как Ленинград после разрушительных годов голода теперь быстро оправляется, восстанавливает фабрики и заводы, строит новые станки, чтобы сменить старые и поднять производительность труда. Тут он предоставил слово мне, и я неожиданно для самой себя стала рассказывать о том, как рабочие комитеты вместе с врачами пытаются улучшить санитарное состояние в цехах. Стоявший около меня мастер шепнул мне: «Довольно! Пусть выступят наши рабочие». И действительно, после нас выступили два или три человека — мужчин и женщин, которые сказали все, что было нужно, потом нам аплодировали, просили передать привет ленинградским рабочим, и, так как обеденный перерыв кончился, мы с Тихоновым ушли, довольные своим первым выступлением, унося в кармане в качестве дара солидарности и дружбы по пачке папирос выпуска тифлисской табачной фабрики.
В этот вечер на Зубаловскую пришел в гости один из секретарей Заккрайкома, Гогоберидзе, живший в том же доме, что и Ферберг, на соседнем балконе. Его жена проводила лето в Манглисе, живописной дачной местности, недалеко от Тифлиса, там же, где находилась моя двоюродная сестра Соня (которую дома у нас все называли Сонечкой, в отличие от моей тети, сестры мамы, Софьи Мейлах-Фин). Гогоберидзе, Миша Ферберг и многие сотрудники тифлисских наркоматов были в летнее время на положении соломенных мужей. Питались как попало, а по вечерам развлекались в соседнем духане, играя в шахматы.
Гогоберидзе учился когда-то вместе с Мишей Фербергом и зашел к нему в этот вечер, чтобы поиграть в шахматы. Поболтав немного с нами, они засели за шахматную доску и, как все «марабу», забыли все на свете, кроме своей игры.
Тихонов никогда не занимался шахматами, его занимала только игра сюжета — в стихах и прозе. Так как выяснилось, что мы никуда не пойдем, он с удовольствием разлегся на балконе на своем сеннике и стал записывать все виденное за последние дни. Это была его давняя привычка — записывать по вечерам все виденное и услышанное: из этих одному ему понятных записей он извлекал сокровища своего пера — баллады, сюжетные рассказы, лирические стихотворения, поэмы. Я погрузилась в полное безделье, смотрела на звезды, — самое приятное занятие, — любуясь то звездами небес, то огнями Тифлиса, слушая музыку, доносившуюся с Давидовой горы, где всю ночь играли сазандари[657] и грузины пели и пили вино.
Внезапно дверь комнаты открылась, и в нее ввалился юноша, очень похожий на Мишу Ферберга, с тяжелым рюкзаком за плечами.
— Наконец-то я нашел тебя! — закричал он. — Целый день гоняюсь по Тифлису. Приехал на практику, зарегистрировался на заводе, общежития нет, думал, что придется заночевать на Головинском бульваре!
Это был младший брат Миши — Борис, студент московского института. Оказывается, он писал брату о том, что приедет на практику в Тифлис, но письмо не дошло — очевидно, потому, что братья уже давно не переписывались и потеряли адреса друг друга[658]. Мужчины повскакали со своих мест, разгрузили Бориса от его поклажи, перекидываясь вопросами и ответами, разными восклицаниями, они повели его в душевую, помещавшуюся на балконе со стороны двора: душ был примитивный, но очень удобный, вода лилась на голову прямо из резинового рукава, прикрепленного к крану водопровода. После жаркого дня, а особенно после пяти дней пути, которые занимала дорога из Москвы в Тифлис, такой душ приносил ни с чем не сравнимое наслаждение. Впрочем, мы, живущие уже несколько дней в квартире Миши Ферберга, пользовались душем по нескольку раз в день, всякий раз, как возвращались на нашу базу с пышащих жаром улиц. Фрау Мари уже спала, и мы накормили Бориса всеми остатками нашего обеда и ужина. Он тут же лег спать, повалившись на добавочный сенник, вытащенный на балкон.
658
Скорее всего, ошибка памяти Полонской, так как еще 20 июня М. Ферберг сообщал ей, что его брат Борис выехал из Ленинграда в Тифлис, куда едет на практику. А 17 июля, когда вопрос о приезде Полонской в Тифлис из Коктебеля был решен, М. Ферберг писал ей, что, отправив жену в Манглис, живет с братом на положении дачного мужа. Здесь, возможно, описан приезд не из Ленинграда, а из какой-то поездки по Грузии, связанной с практикой Б. Ферберга.