Уважаемый Павел Николаевич, и в те годы я еще не писала стихов, хотя усердно перевозила «Правду» из Куоккалы за Невскую заставу. Мне везло, за два года я была арестована только один день, да и то по недоразумению. Наконец, знакомый околоточный предупредил моего отца, что за мною и нашей квартирой следят, и меня поспешно отправили за границу, в Париж. Наконец-то я поступила на медицинский факультет. Медицина меня мало интересовала. Я с жаром посещала эмигрантские собрания и бегала по Парижу. Париж я полюбила навсегда. Эмигрантщина оттолкнула меня от партии.
В маленьком кафе у Бельфорского Льва за круглыми мраморными столиками собиралась Парижская группа большевиков. Люди здесь жили одним: Россией — Революцией. Плохо одетые, часто голодные, вызывающие насмешливый взгляд довольных жизнью французских буржуа и гарсонов, они часами вели теоретически-программные споры. Оторванные от России, в Париже они жили как на необитаемом острове. Разве потерпевшие кораблекрушение станут учиться языку обезьян! Они не говорили по-французски. За восемь су в день они таскали тележки, мыли пивные бутылки на пивном заводе, мыли полы, если нельзя было устроиться корреспондентом в русскую провинциальную газету, кое-кто получал скудные пособия из дому. Кое-кто — счастливцы — учились. Остальные бегали по вечерам в русскую библиотеку и зачитывали до дыр русские газеты. С-ров[680] презирали, меньшевиков разоблачали, соблюдали чистоту фракции и, сидя у подножия Бельфорского Льва, требовали бойкота III Думы.
Они были прекрасны. В них были уверенность и дисциплина — те качества, которым дано перестроить мир. Они казались слепыми и глухими. Это был обман зрения и слуха. Не они были слепыми и глухими.
Помню Ленина на собраниях группы. Он приходил редко, сидел в углу, играл в шахматы и, глядя исподлобья, слушал ораторов, не прерывая игры. Помню его что-то спокойно отвечающим Эренбургу, тогда тоже члену партии.
С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала «Тихое семейство» и «Бывшие люди»[681].
Многоуважаемый Павел Николаевич, наконец-то я начала писать стихи. Это были стихи юмористические. Но так продолжалось недолго.
В большевистской группе был эмигрант, профессиональный работник откуда-то с Волги, бывший актер Виталий. Он недурно декламировал (для актера), был замечательным рассказчиком и имел ум иронический. От него я в первый раз услышала о существовании новой поэзии — он читал Бальмонта «Чайку»[682] и «Лебедя» — «Это плачет лебедь умирающий»[683]. Это было для меня откровением поэзии. Часами мы шатались по набережным Сены — он, Эренбург и я — и вслух читали стихи. Это был запой, стихотворное сумасшествие, шаманство. За Бальмонтом последовали Брюсов и Блок.
Виталий откуда-то доставал все новые книги стихов и наконец открыл нам тайну: он сам был поэтом. Мы с благоговением рассматривали аккуратные черновые тетради, где мелким бисерным почерком были записаны его стихи. Он любил читать, а мы никогда не уставали слушать. По утрам приходя к нему, мы узнавали, что он не ложился. Постель была не смята, а в аккуратной тетради — новые свежие стихотворения, помеченные датой этой ночи. Целыми днями мы спорили с ним относительно строки, эпитета, названия. Иногда он соглашался и переделывал. Участие в работе захватывало и нас[684]. Слух о поэтическом даре Виталия прошел по русской колонии. Пришла слава, но денег не было. Материальные его дела шли все хуже и хуже. Он обносился и изголодался вконец, хотя скрывал это и продолжал иронически улыбаться. И вдруг, в одно утро, его нашли повесившимся на дверях комнаты. Тогда выяснилось, что все было ложью: рассказы о похождениях и стихи — этот человек за всю жизнь не написал ни одной строчки. Он переписывал в свои тетради чужие стихи. Но он был действительно поэт.
681
См.:
683
Первая строка второй строфы стихотворения «Лебедь» из книги К. Бальмонта «В безбрежности» (1895).
684
В рукописи зачеркнута следующая фраза: «Тогда Эренбург написал свое первое стихотворение».