М. Пумпянская
Ведь Вы напишете? Да? Лемурам дайте по возможности все справки, а обделать они могут все сами. МП».
Наверное, ряд темных мест этого текста можно было бы прояснить в архиве ВЧК, но…
Прежде чем привести фрагмент из письма об ужасах 1941–1942 гг., — еще три коротких отрывка из довоенных писем «Наташи». Из Харькова 1925 г.: «Ах, Лизик, хорошо разговаривать умные разговоры, вывешивать объявление о приеме посетителей от 11 — 1 ч. дня, заседать в 33 комиссиях и подкомиссиях, но плохо, очень плохо в 36 лет от роду быть социально межеумочным, без роду без племени, родства не помнящим… А как плохо, Лизик!.. Жму лапку. Привет всем вплоть до серого кота. Маруся». В 1926 г. М. Левина, жившая в Харькове, ставшая доцентом Института иностранных языков, повидала после 17 лет перерыва Илью Эренбурга, ездившего с выступлениями по СССР, и сообщила об этом Полонской, а на дальнейшие расспросы ответила: «Вы спрашиваете об Илье? Сначала мне показалось, что он очень молодой, и стало завидно, а потом у него были такие усталые морщины. То, что он пишет, — особенно „Лето 1925 года“ — утомляет и разочаровывает. Там есть всего 2–3 по-человечески хороших места. „Трубку коммунара“ читают все рабочие, „Жанну Ней“ — все провинциальные барышни, кто будет читать „Лето 1925 года“? Вы, я?.. Если вокруг художника, крупного художника, замыкается кольцо „социально-созвучной среды“ (я не виновата — у нас так говорят), — это нехорошо». В недатированном письме конца 1920-х гг. Левина пишет Полонской о своем бывшем муже, чья судьба после 1917 г. описана в: http://bfrz.ru/cgi-bm/load.cgi?p=news/proektu_nayk_otdel/ekonomistu_rus_zar_telitzin/personalii.htm; в 1960-е М.Н. Киреева встречалась с жившей в СССР его дочерью от второго брака): «Теперь насчет автобиографической переписки. Я в Вашу переписку „втурчатися“, як кажуть на України, не могу, прошу Вас только об одном — пусть никому, решительно никому, не придет в голову, что я хочу напоминать о себе, о своем существовании. Камни воспоминаний вещь тяжелая, и, как я говорила Вам еще раньше, я не хочу, чтобы они ходили по мне. Пока я хожу по ним — это ничего, даже неплохо. Ни в чем, ни в личной, ни в общественной жизни, нельзя быть Иваном, родства не помнящим, — это трусость и мелочность, но есть вещи, которые лучше помнить про себя. Я в свою очередь с большим интересом узнаю о судьбе Л.М. [Пумпянского] и не имею в виду прятаться от него, но… и т. д. Sapienti sat! [Понимающему достаточно (лат.)]…»
А теперь 1943 г., когда Марии Николаевне удалось пешком выбраться с оккупированной Украины и пробраться на Кавказ. О пережитом она написала двум влиятельным тогда людям, которых знала еще до революции, — писателю И.Г. Эренбургу и послу СССР в Англии И.М. Майскому. Вот фрагмент из ее письма Эренбургу: «Я парижская „Наташа“, подруга юных лет Лизы Полонской. Теперь Левина Мария Николаевна. Жила в Харькове, была доцентом педагогического института иностранных языков и кандидатом педагогических наук. При наступлении немцев по причинам личного характера не успела эвакуироваться, т. к. наш институт планово не эвакуировался, а мой [второй] муж не имел возможности взять меня с собой. Я осталась одна в оккупированном городе. Из-за еврейской фамилии и полуеврейского происхождения я, конечно, не могла рассчитывать на „спокойную“ жизнь. Но действительность превзошла все ожидания. Кроме того, меня знали в городе как автора антифашистских статей и выступлений. То, что я пережила за это время, не поддается описанию. Меня выбросили из квартиры, лишили имущества, я скрывалась от доносчиков. К лету [1942] я решила бежать из Харькова, перейти фронт и попасть к своим. Я пешком прошла Донбасс и весь Северный Кавказ. Но мое путешествие совпало с наступлением немцев. Фронт отодвинулся далеко. Я пришла только в Кисловодск, где у меня жили родные, и осталась тут. Здесь я продолжала скрываться и дождалась прихода Красной Армии. Теперь я получила работу, но это меня не удовлетворяет. Все пережитое слишком огромно, чтобы о нем молчать. Я стара, больна, низведена до положения нищей. Мне скоро надо умереть. Но я не хочу умирать, не рассказав людям обо всем пережитом. Нет лучшей антифашистской агитации, чем правдивый рассказ очевидца. Я хочу говорить о „новом порядке“, который я видела воочию, хочу говорить о потрясающей человеческой подлости тех, кого мы называли раньше „советскими людьми“, хочу говорить об исключительном благородстве и мужестве тех, кого мы по праву должны называть советским человеком. Весь остаток жизни я хочу отдать этой агитации против фашизма, против зверства»[730]. Надо ли говорить, что ничего из этих планов не осуществилось…