2. Александр Коржанский — очень деятельный член группы. Я потеряла его из виду, когда перестала бывать в группе (в 1910 году) и неожиданно встретила уже во время Первой мировой войны, будучи врачом эпидемического отряда, который стоял в Фастове. Он, очевидно, следил за моей судьбой, потому что приехал именно ко мне, зная, где я нахожусь, просил разрешения переночевать, и я устроила ему ночевку в отряде. Держался очень таинственно, сказал, что едет на фронт по делу, что мы можем с ним встретиться, но чтобы я его не узнавала. Назвал себя какой-то другой фамилией — какой, не помню. Больше я его не видела. Полагаю, что он работал в качестве эмиссара партии в воинских частях, пользуясь корреспондентским билетом какой-то из московских газет. Я тогда подумала, что партия продолжает работать в массах, но у меня это не вызвало немедленного желания включиться в такую работу — я была слишком занята своей работой врача, лежавшей на мне ответственностью, тем, что я считала настоящим вступлением в жизнь.
3. Надя Островская на протяжении всего моего проживания в Париже оставалась моим другом, и позднее встреча с нею в послеоктябрьском Петрограде сыграла большую роль в моей жизни (но об этом позднее)[215].
В Наде меня привлекала ее честность и прямота, переходящая в прямолинейность. В ней была приветливость по отношению к людям и отсутствовало пристрастие к вещам, какое-либо стяжательство, какой-либо карьеризм и желание устроить себя и своих близких получше. В послеоктябрьские годы она могла бы по своим связям выдвинуться в первые ряды руководителей, но ей чужда была даже мысль об этом, и люди, с которыми она сближалась, могли привлечь ее только своей убежденностью, прямотой или поэтической сущностью. Так, я знаю, она дружила с Николаем Горбуновым, который был секретарем Совнаркома при Ленине.
Надя шла на любую работу — всегда только на ту, которую считала нужной. Она пошла на работу в кооперацию, имевшую тогда громадное значение, а потом ее «перебрасывали» на любой «узкий участок»[216].
Она работала среди женщин[217] и там подружилась с Надеждой Николаевной Алексеевой, с которой подружила и меня, но об Алексеевой я должна написать полнее и отдельно[218].
Маленького роста, миниатюрная, с крохотными руками и ногами, худощавая, черноволосая, а с конца 1920-х годов с проседью, Надя никогда не умела одеваться и напяливала на себя какие-то балахоны, привлекавшие ее количеством карманов, куда она запихивала блокноты, исписанные ее крупным почерком — вдоль и поперек, даже под прямым углом к написанному. В те годы, когда не было бумаги, она очень ее экономила, особенно же берегла книги, к которым у нее было необычайно трогательное отношение. Мои книги стихов, подаренные ей, сопровождали ее во многих путешествиях, и первыми словами, которыми она встречала меня после разлуки, был вопрос: «Что написали?» — и в России после революции, и в Париже, в «Русской академии», куда она ввела меня. Но об этом позже.
Надя Островская — из самых своеобразных и интересных людей, кого я встречала в жизни. Родом была из Симферополя, где ее отец имел большую врачебную практику. Надя участвовала в Симферопольском восстании, — ей было тогда лет 19, — состояла в боевой группе и была связана с флотом. Из России ей пришлось спасаться бегством, так как ее заочно приговорили к смертной казни.
Она с детства очень любила скульптуру и в Париже поступила учиться сперва в какую-то студию, потом перешла в «Русскую академию»[219] — здесь давали натуру. Жила она очень скромно, тосковала по семье — отце с матерью, сестре Марусе, брате Алексее. Родители ей помогали — высылали деньги на жизнь.
Мы с нею очень подружились. Она сразу по отношению ко мне заняла позицию старшей, — ей было 23 или 24 года, мне — девятнадцать[220].
У Нади всегда были резкие и определенные суждения обо всем. Она любила стихи и заставляла меня читать ей то, что я писала, но далеко не все одобряла и даже частенько поругивала меня.
Она знала, что я учусь медицине и готовлюсь стать врачом, — я рассказывала ей разные забавные эпизоды из моей студенческой практики, в частности, о детской больнице Труссо, где я месяца три работала в отделении недоношенных младенцев. Надя безудержно смеялась, когда я сообщила ей, что мои пациенты, крошечные, без ногтей на пальцах рук и ног, без всякой растительности на черепе, с неоткрывающимися глазами, лежали каждый в специальной колыбели-инкубаторе, обогреваемой трубами парового отопления, и пищали тоненькими голосами, совсем как мышата. Однако на деревянной дощечке в ногах каждой колыбели висела пухлая тетрадка с историей болезни, и именовались они господин или мадемуазель, а дальше следовало имя (иногда тройное) и фамилия. Наш профессор придумывал для этих недоносков, которых дважды в день взвешивали, особые диеты, поскольку некоторые недоноски не переносили чистого молока — человечьего или коровьего, — так как оно для их желудков слишком густо, тяжело и жирно. Когда мы брали младенцев на руки и подносили к уху, чтобы выслушать сердце или легкие, нами овладевал страх, как бы они не переломились. Один из них, Антуан-Мари Селье, был так плох, что профессор попытался спасти его, прописав ему, вопреки всем правилам, чистый крепкий бульон. И действительно, кажется, его вытянул.
215
Н.И. Островская — член РСДРП с 1901 г., с 1905 г. член Ялтинского комитета большевиков, с января по май 1907 г. член Севастопольского комитета большевиков, с 1907 по 1914 г. в эмиграции; в Женеве и Париже. Живя в Париже, училась скульптуре у Бурделя. В 1914 г. вернулась в Россию, вела партийную работу в Петербурге, Москве, Геленджике. В 1917 г. член исполкома Севастопольского Совета; в 1918 г. председатель ВЦИК Кубано-Черноморской республики, затем секретарь Владимирского губкома партии, член ВЦИК 6-го и 7-го созывов; была начальником политотдела X армии. В 1927 г. на XV съезде ВКП(б) исключена из ВКП(б), как участница левой оппозиции, в дальнейшем подвергалась репрессиям.
218
Полонская, ничего не выбрасывая, сохранила и пылкие письма Алексеевой 1923–1936 гг. (11 апреля 1924 г. Алексеева писала об Островской: «Ей тяжело, она бьется, страшно одинока, и я отошла от нее последнее время. Отошла, но забыть не могу». Ее письмо 1935 г. объясняет этот «отход»: «Я живу, борюсь, работаю, страшно больно реагирую на последние события: смерть Кирова, Куйбышева… А страшно подумать, что все эти события ложатся на сердце великого человека нашего времени т. Сталина» — эти слова поясняют, почему Алексеева «отошла» от Островской). Приехав в Москву в 1943 г., Полонская пыталась разыскать Алексееву через адресное бюро, но неудачно.
219
О «Русской академии», организованной художницей Марией Михайловной Васильевой (1884–1957) на авеню дю Мэн, вспоминали многие ее постоянные участники и гости. Обстоятельно пишет о ней художница Маревна в мемуарах «Моя жизнь с художниками „Улья“» (М., 2004. С. 37–42) — о двух залах для работы и о зимних балах в пользу нуждающихся. И. Эренбург в 26-й главе первой книги мемуаров пишет о столовой, организованной Васильевой для русских художников, которую посещал, а в 13-й главе пишет о парижском кружке русских литераторов с тем же составом участников, что и в воспоминаниях Полонской. Но этот кружок и столовую Васильевой он никак не связывает друг с другом.