Девочка сидела вполоборота ко мне, прислонясь спиной к дугообразному подоконнику, и глядела на меня, неумело держа в губах ярко разгоревшуюся сигарету.
Молчать она, по-видимому, еще не умела.
—Хотите, я расскажу о вас, что знаю?
Я сел поудобнее и приготовился слушать. Она добросовестно изучила мое лицо, потом улыбнулась (у края рта ее, с левой стороны, была-маленькая резкая морщинка, делавшая любую ее улыбку смущенной и горькой) и с цыганской торопливостью сказала:
—Вы не женаты, но у вас есть Девушка, которую вы очень любите. Недавно вы заметили, что она относится к вам не так, как раньше, и вы решили на некоторое время... ну, исчезнуть из ее поля зрения, не объясняя ничего и не указывая, где вас искать. Сейчас вам трудно, потому что вы не уверены, что ваше отсутствие пойдет вам на пользу, но я скажу вам как женщина, что вы выбрали правильный путь. Совсем не обязательно она вас разлюби-ла: может быть, она просто привыкла видеть вас около себя. И ей кажется, что так будет всегда, независимо от того, как она будет поступать. Но сегодня она убедится, что очень многое зависит и от ее поступков...
Я смотрел на нее и улыбался. Это была безнадежная попытка — проникнуть в чужую жизнь, имея под рукой для ориентировки лишь свой ничтожный опыт, но было что-то трогательное в том, как она сочиняла мне романтическую и грустную историю.
—А вы что обо мне знаете? — спросила она, помолчав.
Я знал не много. На левой руке ее у запястья видна была темная полоса, я это заметил еще в такси. Когда меняешь ленту пишущей машинки, особенно если делаешь это неумело, почти невозможно сохранить руки чистыми, причем следы остаются в самых неожиданных местах. Будь я Холмс или хотя бы Мегрэ, я мигом сделал бы целый ряд заключений: секретарь-машинистка, на работе недавно, месяц-два, до последнего надеялась все-таки попасть в институт, с начальством не ладит, ходит на подготовительные курсы или на курсы английского (нет, французского) языка. Но с Холмсом и Мегрэ авторы играют в поддавки, они подсовывают им чистые ситуации: кто может гарантировать, например, что она села за машинку не баловства ради?
Еще я мог предположить, что у нее есть сестренка, по-видимому младшая, которая учится в школе: на каблуке одной из туфель остался отпечаток чернильного пальца, взрослые люди такого обычно не допускают. Впрочем, и это годилось только для чистой ситуации, поэтому я пожал плечами и сказал:
— Практически я не знаю о вас ничего.
Через минуту мне стало известно, что мама звала ее Тузик, но что на самом деле ее зовут Таня; что Светка у нее (я был прав) настоящая разбойница, дерется с мальчишками и помыкает ими, как хочет, что вчера они ей в отместку бросили дымовую шашку в окно; что живут они со Светкой вдвоем, и, пока Светка не кончит школу, об институте мечтать не приходится; что работает она телефонисткой в издательстве, и, когда она дежурит в ночную смену, ей по нескольку раз за ночь звонит один знаменитый поэт, у него такой красивый голос, и этим голосом он ей читает стихи; что в кино она сниматься отказалась, хотя один режиссер предлагал ей на улице очень хорошую роль; что на работе у нее подобрались неплохие женщины, только взрослые и очень несчастные; что она еще ни разу не была на юге и вообще не любит, когда в одном месте собирается много людей; что Светка вся в нее, что сама она в детстве была забиякой, и однажды ее клюнул петух — вот сюда, в уголок рта, отчего и осталась такая морщинка...
Я взял ее за подбородок, повернул ее лицо к свету — и в самом деле, это был небольшой шрам. Притихнув, она сидела в напряженной позе, держа голову так, как я повернул. И вдруг я с пронзительной ясностью понял, что мы одни — не только здесь, у окна, но и на лестнице, на улице, в Москве, во всем мире, кроме нас двоих, никого нет. А за квартирными дверьми пусто, мерцают телевизоры да крутятся кассеты магнитофонов... и все. Наклонив голову, я поцеловал ее в уголок рта, губы ее были горькими.
Это нужно? — глядя в сторону, тихо сказала она.
Нужно.
Ты уверен? — быстро повернувшись ко мне лицом, она без усилия произнесла это «ты».
Я молча кивнул.
Ты понял это только сейчас? — спросила она.
Только сейчас.
Я — раньше.
Губы ее были плотно сжаты, руки, которые я взял в свои, дрожали. Мне стало страшно, я понял: это все. Это судьба.
Было тихо, весь дом почему-то молчал, снег валил и валил снаружи, и казалось, что мы вместе с лестницей и площадкой проваливаемся в огромный сугроб.
—Мне нужно было только тебя, — сказал я близко от ее лица.
Она молчала, закрыв глаза, и редко дышала.
Ты слышишь? Мне нужно было только тебя,
Я знаю, — сказала она еле слышно.