—Устала — так ложись, 'ечего тут босиком стоять, — сказала наконец старуха. — Ложись, все равно я уж руки засалила, домою...
Они немного поспорили, но Таня настояла на своем. Я услышал недовольное шарканье по коридору. Старуха шла и ворчала:
—Шесть человек было, а рюмок задрязгали два десятка. Босота...
Рядом щелкнул замок, и я облегченно вздохнул. Почти следом вбежала Таня: без пальто, босиком.
—Эй!.. — громким шепотом сказала она. Я выступил из-за двери.
—Посиди пять минут тихо, там немного осталось...
И, видимо, неправильно истолковав мое молчание, я не умею говорить шепотом, добавила:
— Мне не хотелось, чтоб она тебя видела. Ревнует меня ко всем. Сын у нее есть, Аркадий, такой тюлень... Свет зажечь тебе?
Я покачал головой: мне не хотелось света. Пусть вся ночь пройдет в полутьме. И потом я боялся увидеть себя чужим в ее комнате. А на свету непременно бы увидел.
Комната была большая, метров около двадцати, и, чего я нигде не видел в новых домах, с двумя окнами! Вся ее задняя часть была задернута плотной занавеской, из-за которой выглядывал угол деревянной (так называемой полутораспальной) кровати. В передних углах я увидел два кресла, между окнами — письменный стол и на нем телевизор, поставленный с краю, чтобы осталось место писать. Здесь было все: и спальня, и столовая, и кабинет. Жилищная проблема, решенная где-то в конце пятидесятых годов. На всем был отпечаток бывшего уюта и какого-то неблагополучия.
Минут через десять в фартуке и в клетчатых тапочках вошла Таня.
Ты где? — спросила она, остановившись у двери.
Укрылся в складках местности, — ответил я.
И в этот момент в коридоре снова зашаркала старуха. Слышала она мой голос или нет, но она подошла к двери и быстро заглянула в комнату.
Что, тетя Шура? — Таня быстро вышла ей навстречу.
Я вот что сказать хочу... — начала старуха. — Я тут за ними присматривала, чтоб они Светочку не обидели.
— Она сама кого хочешь обидит, — перебила ее Таня, стараясь увести старуху на кухню.
— Аркашенька-то мой... — вздохнула старуха, — уезжает завтра...
Что она тянет, ей-богу? Видела?
— И Новый год как следует встретить не дадут... — Судя по голосу, старуха, как говорится, «разрюмилась». — Утром попрощаться зайдет... Ты уж будь с ним поласковее...
— Все, — сказала Таня, когда старуха, попрощавшись, ушла. Она прикрыла дверь, защелкнула английский замок и сняла фартук. Потом включила свет. При ярком свете она вдруг смутилась. Хотела улыбнуться, остановилась посреди комнаты, но только как-то неопределенно приподняла и опустила обе руки.
Мне было проще: я из кресла в углу наблюдал за ней и не старался помочь ей найти выход из положения. Но она и сама быстро нашлась. Подошла к зеркалу, отдернув край занавески, посмотрелась и, проведя обеими ладонями по щекам, тихо сказала:
И правда, устала я.
Уйти? — Я приподнялся из кресла.
Она обернулась, долго смотрела на меня, привыкая, должно быть, потом сказала:
— Зачем?
Я почувствовал, что, оказавшись вдвоем в ее комнате, среди ее вещей, мы отдалились друг от друга. Сейчас представить было трудно, что эта незнакомая, темноволосая, красивая девочка каких-нибудь полчаса назад обнимала меня у чердачного окна на пятом этаже чужого дома.
Не знаю, может быть, ее стесняла близость привычных вещей, а может быть, здесь она перестала быть беспомощной и почувствовала себя хозяйкой этих стен, этого света и своих поступков. Во всяком случае, я понял, что ей трудно и неловко, и постарался вести себя так, как будто между нами ничего не случилось.
На телевизоре стояла елка, которой я сначала не заметил: малюсенькая натуральная елочка с единственной игрушкой — темно-красным стеклянным шаром. Под шаром у самого ствола прикреплена была небольшая криптоновая лампочка, величиной с мизинец. Я проследил за ее проводами, включил — она не зажглась.
— Перегорела, наверное, — сказала издали Таня.
Я понял, что она наблюдала за каждым моим движением.
- Да непохоже... — Я помял в пальцах проводок, который шел к лампочке, и точно: в одном месте оборванные концы проволоки сошлись, и лампочка вспыхнула. Вся елка стала словно огненно-зеленый букет с тяжелым красным цветком.
— А ну-ка дай мне ножичек, — попросил я, и через минуту лампочка горела ровно, не мигая. Мы погасили верхний свет и, оставшись в полумраке, полном зеленых и красных рефлексов, сели на тахту.
Отвернувшись от меня, Таня молчала. Я видел ее профиль, очерченный тонкой малиновой линией. А на руках у нее лежали зеленые тени.
Я знал, что она ждет первой моей фразы, первого слова или даже движения. Обними я сейчас ее за плечи, подсядь к ней ближе, назови ее снова «Тузик» — и она отшатнется в испуге, замкнется, расценив это как фамильярность или даже как предъявление моих на нее прав. Но и сидеть молча, дожидаясь, пока она сама не заговорит первая, тоже было нельзя. Я должен был сказать первое слово, ведь до этого все делала первая она.