— Ложись-ка ты спать, — сказал я вполголоса. Она встрепенулась.
- А ты? — И смутилась, хорошо, что ее спасла темнота: иначе мы окончательно стали бы чужими. — Я хочу сказать: а ты как же? Метро еще закрыто.
Теперь она еще больше боялась, должно быть, что я уйду навсегда, и еще один человек станет думать о ней плохо, не зная ее как следует
.— Я посижу, покурю в кресле. Дым не будет тебе мешать?
— Нет! — торопливо сказал? "ша. — Нет, что ты.
Я лягу здесь, на тахте.
Она побежала за занавеску, принесла подушку и колючий плед, забралась с ногами на тахту, сбросив тапочки, и легла совершенно бесшумно. Я прикрыл ее колени пледом и сел рядом, слыша, как гулко и редко бьется ее сердце.
Так мы молчали довольно долго: она лежала, не двигаясь и даже, кажется, не дыша, глаза ее были раскрыты и казались черными. Возможно даже, что ей хотелось, чтобы я ушел, но она не знала, как сделать, чтобы не получилось смешно. Она не сводила взгляда с моего лица, готовая сию минуту вскочить, напряженная, как сжатая пружина.
Я закурил — она перевела взгляд на мои руки; привстал в поисках пепельницы — она повернула голову вслед; достал из кармана коробок и, высыпав оставшиеся спички, сделал из коробка пепельницу. Мне только сейчас стало ясно: как это не просто — все, что у нас произошло. Я не должен был показаться ей сейчас ни слишком близким, ни слишком далеким, и еще я должен был быть самим собой, а это всего труднее, когда на тебя так испытующе смотрят.
Ну, что не спишь? — повернулся я к Тане.
Не хочется, — слабым голоском ответила она.
Рассказать тебе что-нибудь?
Расскажи.
Обычно в таких случаях устраиваются поудобнее, но она даже не шевельнулась: оцепенение еще не прошло.
— Ну слушай. Было это или не было — не знаю; может быть, и не было, потому что до нас ничего не было, а может быть, и было, потому что до нас уже было все.
— Это сказка?— перебила она и в первый раз шевельнулась укутываясь.
— Да, — скупо, как всякий рассказчик, отвечал я и продолжал: — Жил в одном городе старый алхимик, и все жители боялись его: говорили, что он умеет превращать людей в драгоценные камни — мужчин в алмазы, женщин в изумруды и рубины, стариков в жемчуг, а детей в бирюзу. И хотя никто не видел, как он это делает, все старались держаться от него подальше: никому не хотелось превращаться в камень даже из любопытства.
Таня молча слушала, и я чувствовал, как оцепенение медленно спадает: тело ее принимало все более и более спокойную позу, колени опустились, и сквозь плед до меня дошло тепло ее ног.
Это была старая красивая сказка, я не знаю, где ее вычитал, и не знаю, почему она первая пришла мне на ум: здесь неважно было, что я рассказывал, важно было, что я говорил.
— ...И вот однажды, — рассказывал я, — когда старого учителя не было дома, он пробрался по коридору к запертой двери, взломал ее замок и распахнул. Комната была пуста. Лишь посередине стоял простой деревянный стол, а на столе горела тысячью огней большая золотая корона. Бросился к ней любопытный ученик и, не думая, что делает, выломал из оправы красивый зеленый камень. Торопился он, руки его дрожали, камень выскользнул из пальцев и ударился о каменный пол...
Я приостановился для эффекта и бросил взгляд на Тузика. Она спала. Руки ее были разбросаны по грубой ткани обивки, лицо решительно отвернуто в сторону от меня, ресницы лежали спокойно. Я погладил ее по щеке и вытряхнул из пачки новую сигарету...
Под утро, когда сквозь тюлевые занавески уже просочился бледно-розовый японский свет, в дверь сильно постучали. Я вздрогнул и, не то что проснувшись, а просто очнувшись от размышлений, посмотрел на Таню. Глаза ее были раскрыты и ясны, как будто она не спала. Она высвободила из-под пледа, в который закуталась во сне по плечи, руку и, протянув ее ко мне, приложила теплую влажную ладонь к моим губам.
— Молчи, — прошептала она, улыбнувшись. — Мы еще спим.
В дверь снова резко застучали. Потом, после паузы, голос старухи крикнул:
— Таня!
Смеясь, Таня что-то прошептала, но я не расслышал и нагнулся к ней.
— Аркаша уезжает, — шепнула она прямо мне в ухо, и я поежился: не выношу щекотки. Должно быть, ей понравилась моя гримаса, потому что, помедлив, она выдохнула еще:
— Прощаться пришел.
Мне стало легко: я понял, что самое трудное прошло, что кризис доверия миновал.
—.Таня! — разгневанным голосом позвала старуха.— Ну и леная девка, прости господи, не дай бог невестку...