И вот я сорвал этот австрийский цветочек и преподнес Машке Австрийской. Машка замерла, а её матушка внушительно объяснила мне, что это растение занесено в Красную книгу и рвать его нельзя. А Машка так и молчала до самого хойригера.
Я, конечно, вовсе и не думал проверять ее, но, честное слово, мне было очень приятно. Я тихо улыбался себе в тряпочку и уже совершенно не помышлял о том, чтобы снимать «Старую, старую сказку».
О том, что я так и не познакомился с домиком неизвестного архитектора, я вспомнил уже где-то часа через полтора-два сидения за столом. И направился в темный конец сада, как это у нас называется.
К моему удивлению, мне действительно пришлось идти практически через весь двор. Хойригер действовал в одной из малых сторон дома, построенного по местным традициям в форме прямоугольной буквы «о». А туалет находился в конце одной из длинных сторон, в полуподвале с окошками, открытыми внутрь двора. Пристроившись к писсуару, я невольно кинул взгляд через окно. И встретился с глазами овчарки, сидевшей на цепи напротив.
Она лежала, вытянув морду на передние лапы, и, не мигая, тосковала своими карими омутами прямо мне в душу.
Я аж даже отпрянул: ну, знаете ли, под таким взглядом не мудрено получить и расстройство отправления естественных надобностей!
Рассмеявшись своему испугу, я подмигнул собаке.
Она навострила уши, не веря своим глазам.
— Лежишь? — брякнул я первое, что пришло в голову.
Она часто-часто заморгала, не веря своим ушам.
— Ну, подожди, сейчас выйду.
И эта немецкая овчарка — поняла!
Не поднимая головы, не отрывая передних лап, даже не шевеля хвостом, она только порывами задних лап и крупа (впрочем, круп — это, кажется, только у лошади, но как-то язык не поворачивается применить в данном случае какое-нибудь другое слово), она только порывами задних лап и крупа выказала мне всю свою ликующую готовность и кокетливую скромность: ну как же, она же хорошо воспитанная фройляйн из порядочной и зажиточной семьи! — ей отнюдь не пристало бросаться на шею первому встречному.
Когда я подошел к ней, овчарка совсем вытянулась в струнку и даже глаза закрыла, давая мне поласкать себя. А потом она носилась вокруг меня, сбивала с ног и даже осторожненько покусывала — собака все же. Но ни разу не залаяла: ей же поручено ответственное дело, и совсем ни к чему, чтобы хозяин узнал, что она отвлекается от своей работы.
Когда мы уже вдосталь накувыркались, я заметил, что она охраняет навес, под которым скопилось уже метра на полтора высотой отменного, свежайшего, духмяного и нежнейшего альпийского сена.
— Эх ты, дурашка! — я легонько щелкнул овчарку по носу. — Тут же сено! Не дай бог, кто с сигаретой — полыхнет, сама заживо сгоришь! А ты пускаешь сюда кого ни попадя…
* * *
В зале я шепнул на ушко Машке:
— Пойдем, я тебе что-то покажу…
* * *
— Славное у вас тут сено, — наконец промолвил я.
— Ага, — согласно выдохнула Машка.
Я посмотрел на собаку, которая все еще ни на шаг не отходила от нас и следила за нами с выражением нянюшки, наблюдающей за новыми для нее играми детей.
— И собаки у вас тут… хорошие.
— Угу, — промурлыкала Машка.
Я подмигнул овчарке. Та, явно из скромности, отвела глаза. Но завиляла хвостом, показывая, что ничуть нас не осуждает.
— А вот наша собака давно бы нас искусала. В кусочки бы изгрызла.
— У вас жизнь другая, — помолчав, сказала Машка.
* Warum nicht?! — (нем.) Почему бы нет?!
И ей стоит верит. Она хоть и недолго, — всего-то один семестр, — но жила у нас и к тому же в обычном русском общежитии, так что она знала о чем говорит.
— Да! — вспомнил я. — Знаешь, у нас даже песенка такая есть: «Собака бывает кусачей только от жизни собачей…»
_________________
** Heuriger — (нем.) что-то вроде кафе или ресторанчика, который на одну неделю в месяц открывает семья, выращивающая виноград и производящая вино. На большее у них за их достаточно тяжелой и кропотливой работой обычно времени не хватает, но для них эта неделя — скорее выходные или праздничные дни. Вино там свое и, что называется, по ценам производителя. А вот закуска, увы, небогатая, так как они не имеют права готовить еду, — только подогревать да нарезать, — так что еда небогатая, но дороговатая. Зато обслуживание!… — но для них же это не работа, а праздник. К тому же, в хойригеры обычно ходят всё одни свои соседи. Одним словом, хойригеры — это вино, сосиски и улыбки. Рекомендую. Но только не в самой Вене — там того смака нет.
*** Город Волжский — мой родной город — основан в 1954 году на месте села Безродное.
2006
И давайте уже выпьем водки, наконец!
Иду по площади Звезды... Ну, никогда я не бывал в Париже, поэтому моя парижская площадь Звезды напоминает "Пять углов" в Питере. Только там деревья есть... наверное. И, наверно, их там много. В Париже. Деревьев. И асфальт там вероятно чистый: Париж как ни как, не Пять углов да и не наша Киляковка... И да широкий!.. Асфальт. Или даже брусчатка. Самое смешное, ту лавочку в своём сне я приметил именно по ямочке перед дверьми, наполненной полуталым снегом. Представляете? Париж, площадь Звезды... там, наверное, все дамы в Кристианах, в Диорах... а тут — дверь, обитая зипуном, с торчащими пучками то ли шерсти, то ли пакли, и выбоина перед ней... в полурастопленном снеге. Ныряю. Длинный тёмный коридор. Свёрток вправо. Дверь — как на кухню: с тремя прямоугольными кусками стекла... И я своим русским нутром чувствую, что перед этой дверью лужа из полурастопленного снега будет... ну, как минимум, по колено. А я ж во сне летать умею! Прицепляю каблуками к потолку и вхожу в лавочку. Колокольчик звякает, но почему-то ко мне никто не выходит... Ну и ладно. Присматриваюсь. У нас в питерской техноложке в химической лаборатории была, считай, такая же лавочка. Морёного дуба... а может, и не морёного — просто...
Было у меня такое дело в Австрии. Семья, в гостях у которой я был, готовилась к приёму очень важных гостей. Всё из меню приготовили и уже даже расставили... Осталось только разложить фамильное серебро. И вот мы — дочь хозяев, я да наша простая русская девушка из дипломатической семьи — начинаем раскладывать оное серебро. И тут наша русская почти абитуриентка произносит — почему "почти абитуриентка"? — да просто потому, что девушка из дипломатической семьи "лимитой" быть просто по определению не может быть — наша новорусская Наташа Ростова говорит: "А что это у вас ложки кривые?!" — "То есть?!.." — "Ну, они справа — какие-то ущербные... Это можно подавать гостям?" — "Видишь ли, милочка! — вот всё-таки недаром я обучал Машку Венскую русскому языку! ну, ведь вот совсем по-русски было сказано! — Видишь ли, милочка! — ну, совершенно по-русски! — Видишь ли, милочка! Если двести лет есть суп одной и той же ложкой — она невольно изъязвится..." — нет! но вот ведь какая падла — эта Машка Венская! — нет, ну согласитесь, всё-таки не даром я обучал её русскому языку: найти такое слово — "изъязвится"! — нет, я аж сам собой горжусь! Я тогда, помнится, аж все пальцы за спиной скрестил...
Кстати, а к чему это я? Вы не помните?..
Ах, да!!!..
Так вот... Прилавки в той лавке были не морёного дуба, а того самого, которого ежели им двести лет пользоваться...
Много там было разной разности, но я сразу приметил тарелки из сервиза где-то самого конца XIX или начала XX веков — я в этом не силён — сервиза "Конёк Горбунок". А я ж и саму сказку обожаю. И я начинаю к ним подкрадываться... Знаете, просто подержать в руках, провести пальцем по буквам!.. И ещё мне тут же, конечно же, захотелось узнать, а вся ли сказка была процитирована на сервизе или как?..
Но тут в лавку заходят "русские туристы"...
Моментально за прилавком появляется продавец в пейсах по пояс и — совершенно неприличным образом подмигивая мне — начинает предлагать новоявленным покупателям полную опупень: электрический кипятильник княжны Ольги — тот самый кипятильник, которым она поддерживала свои силы во время плача на стенах Ярославля, резиновую грелку Чингисхана, расчёску Котовского... Да ещё и беспрерывно подмигивает мне — гад! Ну, и я включаюсь в игру: хватаю электрический самовар с полки и говорю: "А вот эту незаменимую вещь Вещий Олег привёз из Царьграда!" Один умник тут гундосит: "Мы только что были в Стамбуле — там нет ничего подобного!" — "Ну!!! Вот видите!" — отвечаю я...