— «Запели» барханы, — громко, чтобы услышали солдаты, сказал Тагильцев.
— Отчего это… «пение», товарищ старший сержант? — спросил Ивашкин.
— Тоже загадка здешней природы. Песчинки летят по ветру, трутся одна о другую. А так как их несметное количество, то и рождается этот самый звук.
Скоро видимость упала, даль размылась, в сотне шагов стало трудно что-либо различить. Тагильцев снял оба наряда и выставил охрану возле колодца.
И среди ночи ветер продолжал дуть напористо, с такой же упрямой силой, какую набрал к вечеру. По-прежнему пели барханы, с той лишь разницей, что завывание стало ровным, без перебоев. Казалось, какая-то невиданных размеров и невероятной мощности турбина пропускала через себя воздух, делала его тугим, спрессованным и непрерывно гнала по пустыне. Воздух был насыщен песком, он как мучная пыль набивался в волосы, уши, лез за воротник, насыпался в голенища сапог, даже проникал сквозь гимнастерку, налипал на влажную кожу.
Ивашкин снова был в наряде. Усмехнулся, вспомнив, как за ужином, ругая скрипевший на зубах песок, злясь на ветер, Герасимов сел на своего привычного конька и стал припугивать молодых солдат:
— Это пока цветочки, ягодки будут впереди. Скоро пыльная буря разыграется. Светопреставление. Кусты с корнями выдирает и швыряет в небо. Все летит вверх тормашками.
— Э, Гена, тут у нас народ легкий, если подхватит ветром, не страшно, — сказал Корнев, отхлебывая из кружки обжигающий чай. — Глянь на Бубенчикова — пушинка. Полетит и как бабочка опустится. Это ты у нас грузный, потому как от физзарядки бегаешь будто черт от ладана. Ты полетишь да грохнешься — землетрясение будет.
Пограничники засмеялись, а Бубенчиков просто залился, представив себя бабочкой, порхающей над барханами.
— Ладно, скальте зубы, веселитесь.
— А чего нам унывать. Ты, говоришь, попадал в песчаную бурю и ничего… жив-здоров. Надеемся и мы уцелеть, — весело продолжал Корнев, подзадоривая Герасимова. — Верно, ребята? Вон Сереже Бубенчикову и Феде Ивашкину еще жениться надо, — Корнев обхватил за плечи сидевших по обе стороны от него пограничников, привлек к себе.
— Герои вы, как я погляжу, — не хотел сдаваться Герасимов…
Ветер стих внезапно, будто кто-то выключил ту, без устали гнавшую воздух, турбину. Сразу над пустыней разлилась давящая на уши тишина. И только какое-то время еще с легким, чуть слышным шорохом сыпался поднятый в воздух песок. Скоро и небо очистилось, звезды казались нестерпимо яркими, будто висели очень низко. Заметно посвежело.
А когда рассвело, пограничники ахнули. Окружавшие котловинку и ставшие привычными барханы, неузнаваемо изменились. Иные передвинулись со своих мест на десятки метров. Вокруг колодца и мазанки, как и прежде, было чисто, лишь чуть присыпало песочком. Берды Мамедов говорил правду: умная голова придумала вырыть колодец в этом месте.
Глава восьмая
КОГДА ОПУСТИЛИСЬ СУМЕРКИ
— Ты знаешь, за что наш командир получил медаль «За отвагу»? — спросил Ивашкин у Корнева.
Тот с такой энергией и старанием взмахивал своей малой саперной лопатой, будто взял подряд перекидать весь бархан, на вершине которого они оборудовали себе позицию. Он слышал вопрос Ивашкина, но только повернул к нему распаренное лицо, промолчал, продолжая кидать песок.
Они получили приказ нести службу возле «тропы». Если раньше название «тропа» было условным, то теперь и вовсе не осталось от нее никаких признаков. Не было ни «тропы», ни того бугра, где располагался заслон вчера. Его начисто смело ветром. Кусты, дававшие пограничникам, хотя и слабую, но все же защиту от палящих солнечных лучей, оказались не кустами, целыми деревьями с толстыми корявыми стволами. Бархан передвинулся, и они открылись во весь рост. Ивашкин продолжал дивиться происшедшим переменам. Смотрел широко распахнутыми глазами и рисовал в воображении, будто ночью заявился великан с огромным совком и вволюшку порезвился, как озорной малыш в песочнице, вроде сына начальника заставы, постоянно раскидывавшего песок по детской площадке у них в городке.
— Так знаешь или нет? — переспросил Ивашкин, втыкая вокруг себя ветки для маскировки.
— Еще бы мне не знать, — приостановил работу Корнев, утирая обильно высыпавший на лбу пот. — Мы с ним на одной заставе служили, когда это случилось. Стрельба была, могли запросто ухлопать и самого сержанта… А ты толкуешь, знаю ли я о медали.
— Так чего же ты молчал? — удивленно взглянул на товарища Ивашкин.
— Любопытно поворачиваешь… Ты не спрашивал, мне не надо было отвечать. Почему бы тебе самому у командира не поинтересоваться. Вчера полдня пробыл с ним в наряде, спросил бы.
— Сунулся я с расспросами, так старший сержант отшутился. Пообещал при случае рассказать.
— Но ты все же расскажи, как наш сержант медаль заслужил.
— Перенять опыт хочешь? — голос Корнева подрагивал насмешливо, но глаза смотрели на Ивашкина вполне серьезно. — Ну и правильно. У нашего сержанта есть чему поучиться.
Корнев снова приподнялся, подровнял бруствер своего окопа, сломил несколько веток саксаула и воткнул их перед собой, осмотрелся. Обзор с высотки был хорош, а сам наблюдатель оказался надежно укрыт. Что ни говори, а Корнев любую работу выполнял основательно. Можно позавидовать. Ивашкин постарался, чтобы и его укрытие было не хуже. И, наверное, достиг этого, поскольку Корнев не только не сделал ему замечания, а окинув взглядом окоп, одобрительно покивал головой.
— Так, говоришь, про медаль тебе рассказать, — сам напомнил он о просьбе Ивашкина. — Когда Тагильцев задержал нарушителей, меня досада взяла: ну почему я не попал с ним в один наряд? Ведь службу я нес в те же часы, только в другом месте. По сигналу прибежал к Тагильцеву, да успел лишь к шапочному разбору… — Корнев замолчал, вглядываясь в даль, потом неожиданно взмолился: — Федя, ну, не заставляй ты меня рассказывать… И без того я разболтался, в глотке сухо сделалось. Что писать, что много говорить — не по мне занятие.
Что правда, то правда. Ивашкин знал, Корнев красноречием тоже не отличался. Это не Герасимов, который за словом в карман не лезет. Но если Ивашкин не всегда мог поверить бойкому Герасимову, то неторопливое слово Корнева ценил. Верил ему, потому что оно никогда не расходилось с делом. Как и старшего сержанта Тагильцева, Ивашкин очень уважал Корнева именно как старшего брата.
— Ладно, Федя, не обижайся, — заметив в глазах Ивашкина разочарование, Корнев смягчился. — Расскажу, как смогу…
И вот что узнал Ивашкин.
Служили тогда Корнев с Тагильцевым на левофланговой заставе. Участок там сложный, чтобы освоиться с ним, ходить по нему без риска сломать ногу или свернуть шею, особенно ночью, когда бежишь по тревоге, надо иметь немалую сноровку. Повсюду высоченные каменистые холмы, скалы. Узкие обрывистые щели, непролазно затянутые зарослями терновника, можжевельника, низкорослой арчи, бурьяна. Хотя это были еще не горы, а только предгорья, но Корнев вырос в придонской степи, потому тут не сразу освоился. Тагильцев быстрее привык к участку, несмотря на то что и вовсе человек городской. Но такой уж, видимо, одаренный он парень, все у него получалось быстрее, чем у других. В то время он был еще младшим сержантом.
Следы Тагильцев обнаружил под утра. Дал сигнал ракетой «прорыв нарушителей в наш тыл» и начал преследование. Шел почти наугад, четких следов на пути движения нарушителей почти не встречал. Сержант кое-где примечал сбитый на камне лишайник, в другом месте обнаруживал надломленную веточку можжевельника или попадался примятый ногой стебелек бурьяна… И все-таки направление выдержал верное, километрах в пяти от границы нагнал нарушителей.
Было их трое. Поняв, что пограничник уже наступает им на пятки, они засели в углублении под большой скалой. Попробуй выкурить их, вооруженных, из этой норы. Сзади нависал камень, спереди скрывали сплошные кусты.