Он ушел из монастыря, и для него началась другая жизнь, вначале как бы ужавшая все в душе, растоптавшая ростки приближенности к истине и к небесному свету, взлелеянные в нем монастырскими учителями. Но только вначале. Воистину, время лечит, хотя и бестелесно и подобно воде, слитой в домашний котел, быстро покрывается плесенью, впрочем, при легком колыхании легко снимаемой, утягиваемой ветрами жизни. Подоспел день, когда Агван-Доржи обрел нужную для существования среди людей стойкость, пускай и не ту, от сердечной твердости, слабую и едва ли в миру замечаемую. И даже больше, все, встречавшиеся с ним, удивлялись его отстраненности от жизни, полагали, что ничего не смыслит в ней. Не привыкнув к тому, что выталкивалось за рамки их понимания, люди, пускай и невольно, норовили затруднить его жизнь, вывести из состояния равновесия и неустремленности ни к чему. И, надо сказать, это нередко удавалось им. И тогда смятение нападало на Агвана-Доржи, он с грустью думал, что монастырские учителя были правы, и он, отойдя от свычного сердцу поиска истины, не сможет противостоять злу и утратит все, что накапливалось сознанием. Сказывали учителя:
— На чем мир держится, как не на противоборстве добра и зла, малого с большим, смутного с ясным, преклоненного к земле с тем, что являет нам в минуты высшего просветления благодетельное небо?.. Надобно вам, о, ученики, уметь отстранять одно от другого, но не для того, чтобы отказаться от чего-то в угоду собственному желанию, которое есть с дерева сансары оборвавшаяся ветвь, а для того, чтобы укрепилась мысль о вашем назначении, далеком от иллюзорного мира. Мы полагаем, что достичь этого лучше за монастырскими стенами в непрестанных молитвах и раздумьях, только они возвышают рожденного в человеческой форме.
Он вспомнил слова учителей, и, может, это, а может, то, что оставалось в нем нетронутым и самыми злыми, от окружающего мира, подвигами, удерживало его на краю, и он говорил:
— Все так… Однако ж и то верно, что покой, нисходящий на меня, не есть что-то чуждое мне и далекое, он родился в моем сознании, а уж потом оторвался от него, но, укрепясь, вернулся ко мне, подобно тому, как дождевая вода, упавши на землю, превращается в пар, который подымается вверх и уже там, собравшись в грозовые тучи, снова проливается на землю дождем. «Устремленность к истине, что живет во мне, хотя и колеблема, не стронется с места, — мысленно сказал Агван-Доржи. — Я и в монастыре нередко отмечал суету среди людей чаще в празднование Белого Месяца, эта суета уводила от тихого созерцания, в котором пребывал мой ум. Я думал, что вдали от монастыря я обрету более стойкое начало. Но в миру оказалось еще хуже. И я растерялся и разум мой помутился, отчего я не помню, что однажды случилось со мною…»
Агван-Доржи и верно, не помнил… От того, теперь уже неближнего времени в сознании остались какие-то странно изогнутые тени, дивно похожие на людей, а еще кельи, глухие, с зарешеченными окнами, тоже на удивление изогнутыми, точно бы кто-то огромный и сильный сжал их, а потом запамятовал выправить. Что-то такое было… Было… А потом вдруг исчезло, и он увидел себя на таежной тропе невесть куда бредущим в старом желтом халате и с палкой в руке. Следом плелся большой рыжий пес со взвалявшейся шерстью. Агван-Доржи тогда обернулся к нему, подождал, пока тот не приблизился и не ткнулся в колени темной, длинной мордой, спросил тихим, гортанным, не сразу им самим узнанным голосом:
— Ты откуда? Почему потянулся за мной? Не ты ли однажды спас меня?..
В голосе не отметилось удивления, и он обратил на это внимание, и чувство, сходное с удовлетворением, шевельнулось в нем: значит, он еще не все утратил от прежнего земного устояния, это только так показалось в какой-то момент… Пес меж тем лизнул его в лицо и залаял, как бы желая поведать что-то… Агван-Доржи потрепал его по шее жесткой желтой ладонью и снова ступил на тропу. Больше он ни о чем не спрашивал. Он и у себя ни о чем не спрашивал и шел по тропе, не ведая, куда и зачем?.. Лишь однажды сказал, отвечая на возбудившуюся в нем мысль:
— Значит, так надо моему подсознанию.
Впрочем, подобно другим буддистским монахам, он не очень-то доверял подсознанию, полагая его замутненным чувствами, иное дело — чистое сознание, но не так-то просто обрести сиятельное, сокрытое за ближним небом. Но он обретет его, он уверен, и никому не растоптать в нем этой уверенности.