…Гардемарин делает три плавания в море, исполняя обязанность матроса и по очереди офицера. Сколько радости, гордого довольства от чувства самобытности, когда я надел парусинную блузу! Как я старался перепачкаться смолою, вооружая фрегат «Милый», который стоял на Неве у набережной корпуса. На этом фрегате я и делал первую морскую кампанию. Исполнение должности матроса после очень мне пригодилось: будучи командиром, я не затруднялся научить команду до малейшей подробности. Я был назначен марсовым, без труда завоевал место на марса-рее; воображаю, сколько было зависти у товарищей, когда я во время качки бежал по рее крепить штык-болт. Славное было время! Кормили нас прекрасно, довольно часто купались, на шалости офицеры смотрели снисходительно, дозволялось все, что развивало мускульную систему и укрепляло нервы – влезть по одному фордону, спуститься вниз головой с быстротою падающего камня – все дозволялось».
Из воспоминаний выпускника Морского корпуса художника-мариниста А. П. Боголюбова, учившегося там несколько позднее Эразма Стогова – в 30-х годах XIX века: «Посадили нас в возки и в феврале 1835 года привезли в Морской корпус вечером. Встречал нас почтенный немец, директор И. Ф. Крузенштерн. Ласково и душевно рекомендовал учиться хорошо. Повели к столу, который был куда хуже, чем в Александровском корпусе (где А. П. Боголюбов учился до этого – В. Ш), а потом, наутро, в классы 4-й, Малолетней роты и, конечно, посадили в «Точку» (от точки замерзания), где сидели всегда дураки, отсталые и начинающие новички. Когда узнали наши способности ближе, то от козлищ скоро отделили и пересадили во второй класс.
Жизнь и учеба в Малолетней роте были недурны. Обращались офицеры, конечно, грубо, в особенности злобен был Иван Ирецкий, человек вспыльчивый, самодур. Бывало, из злобы придерется и в субботу, когда все радуются, что идут за Корпус, закричит: «Боголюбов, домой не идете!». Оно, конечно, заплачешь, иногда возмилуется, а иногда и просидишь воскресенье. Отделенный офицер был у нас Головинский – «Шлепалка», что получил за отвисшую губу. Человек этот, хотя и воспитанник офицерского класса, но был груб и сильно щипал на башке волосы. Другой офицер назывался Всеволод Дмитриевич Кузнецов или «Верзила», а всего чаще «Осел», что школярам-кадетам дозволяло делать каламбур из его имени, когда, например, подходили к нему, хоть бы проситься сходить в другую роту, то скороговоркой называли его Ослом Дмитриевичем, на что тот кричал: «Что! Как! Ну-ка еще раз». – «Всеволод Дмитриевич…» – «Ну, смотри у меня!». Этого Осла Дмитриевича страшно казнили. Бывало, повяжут веревку в дверях его дежурной комнаты – и хватит по роже концом мокрого длинного полотенца. Конечно, он бросится в погоню, споткнется на веревку и растянется, а кадеты уже давно у себя в постели и усердно храпят. Летом плавали мы на фрегатах корпусной эскадры. Этим способом невольно смолоду изучались все снасти, вооружение фрегата и даже архитектура, компас и направление румбов. Так что в двенадцать лет я уже знал все морские мелочи твердо и любознательно.
В 1839 году первого числа я поступил в Гардемаринскую роту младшим чином, будучи за кадетство выпорот только два раза. В этой роте уже не пороли розгами. Мне было тогда четырнадцать с половиной лет. Ростом я был велик и такой же был отчаянной веселости. Любил кататься по галереям колесом, любил разные ломанья, скачки, в чем упражнялся с любителями этого дела Васькой Греве и Бреверном. Бывало, опуститься по водосточной трубе на нижнюю галерею Сахарного двора ничего не значило, отчего постоянно ходил оборванным и часто избитым, ибо и до драк был неглуп. Силы тогда у меня много не было, но была ловкость броситься прямо в ноги сильнейшему, сбить его с ног и живо надавать лежащему оплеух и тумаков было делом пяти секунд. Здесь у меня было много невзгод с начальством и раза два меня едва не выгнали из Корпуса. Но раз спас мой дядя Афанасий Радищев, а другой раз – брат мой Николай Петрович, который уже был мичманом в офицерском классе и, будучи уважаем и любим директором Крузенштерном, меня отстоял.
Так как я имел при выпуске два нуля с минусом за поведение, что было ниже единицы, это ясно показывало, что моя резвость мне сильно портила в виду начальства. Подлого и безнравственного я никогда ничего не делал, но, так как был на дурном счету, всякая пакость, произошедшая в роте, рушилась на меня и я становился ответчиком…