— Кажется, мне труднее диктовать, чем писать. Это все из-за дыхания.
Он взял перо и больше часа продолжал писать сам.
В моей памяти врезались стрелки часов, показывавшие время, когда перестало двигаться перо, — ровно три с половиной часа ночи. Он сказал мне:
— Я слишком устал. Достаточно, Селеста. Больше нет сил. Но все-таки останьтесь.
Впоследствии профессор Робер Пруст объяснил мне, что, возможно, именно в этот момент прорвался абсцесс на легком и началась интоксикация. Г-н Пруст еще сказал:
— Не забудьте подклеить эти листки на свои места. Обязательно подклейте... это очень важно.
И он все подробно объяснил, что именно нужно делать. Потом повторил:
— Вы сделаете все как надо, верно, Селеста? Не забудете?
— Ни в коем случае, сударь, не беспокойтесь. А теперь вам нужно отдохнуть. Может быть, съедите что-нибудь горячее?
Он отказался и, нежно глядя на меня, произнес:
— Спасибо, дорогая моя Селеста... Я знал, что вы очень милы, но сегодня как-то особенно...
В ту ночь он повторил эти слова раз двадцать.
Г-н Пруст просил меня тщательно разложить его тетради и бумаги; потом стал говорить о том, что хотел бы сделать для меня. Впоследствии я узнала, как, уже больной гриппом, он нашел в себе силы и время съездить по этому делу к своему приятелю, банкиру Орасу Финали, который сам мне это рассказывал. В то воскресенье, когда я носила цветы Леону Доде, г-н Пруст сказал мне:
— Селеста, я напишу письмо на ваше имя и положу в китайский столик. Обещайте мне, что откроете его только после моей смерти.
Я никогда в жизни не открывала без его ведома ни единого ящика, но решила поддразнить его:
— Ах, сударь, женщины любопытны. Неужели вы думаете, что я могу устоять? Конечно же, я прочту это письмо!
— Так вы прочтете? Тогда ничего не буду писать!
— И совершенно правильно, сударь. У вас найдутся дела поважнее, лучше просто скажите мне.
Рано утром 18-го он упомянул о проданных им ценных бумагах — кажется, это были акции сахара Сэй — и про чек на мое имя.
— Ну, а если кому-то вздумается опротестовать этот чек? Ведь должны же признать подпись умирающего?
— Сударь, не говорите так, вы меня расстраиваете.
— Боже мой, Селеста, как жаль... как жаль!
— Прошу вас, сударь, не утомляйте себя разговором. Думайте только о выздоровлении.
Я чувствовала, что ему плохо, и со своего кресла видела, как он вдруг переменился к худшему: веки часто моргали, дыхание стало очень тяжелым. Немного погодя, заметив, что он открыл глаза, я спросила:
— Вам не получше, сударь? Он взглянул на меня и ответил:
— Уже хорошо, что вам это показалось, дорогая Селеста. Около семи утра ему захотелось кофе:
— Чтобы угодить вам и моему брату, я выпью его горячим, но несите поскорее.
Помню, что я встала, как лунатик, ноги совершенно не слушались, и я сказала сестре Мари:
— Я кончилась, не могу даже стоять.
Все-таки мне удалось принести кофе и молоко. Он был совсем слабым, и я предложила:
— Сударь, позвольте мне помочь вам, я подержу блюдце.
— Нет, Селеста, спасибо.
Он взял чашку, поднес ее к губам и, взглянув на меня, повторил:
— Чтобы угодить вам...
Отпив немного, г-н Пруст велел не уносить поднос с чашкой и сказал:
— Полежу пока спокойно, — и сделал знак, что хочет остаться один.
Я вышла. Меня сильно поразила происшедшая в нем перемена, и я ужасно забеспокоилась.
Вместо того чтобы возвратиться на кухню или к себе в комнату, я пошла обратно по коридору между его комнатой и ванной, стараясь не производить ни малейшего шума, и, задерживая дыхание, остановилась не у внутренней портьеры, как рассказывали — чего бы я себе никогда не позволила, а за дверью, которая находилась возле самой постели.
Было, наверно, около восьми часов утра. Я уже довольно долго простояла, неподвижная и окоченевшая, когда г-н Пруст, наконец, позвонил. Неслышно возвратившись назад, чтобы не возбуждать его подозрений, я вошла через дверь будуара. Он встретил меня испытующим взглядом.
— Что вы делали за дверью, Селеста?
— Сударь, я не стояла за дверью.
— Ах, Селеста, зачем обманывать?
— Да, сударь, я была там, чтобы сразу прибежать, если вам что-нибудь понадобится.
Он ничего не ответил на это и сказал:
— Только не тушите мою лампу.
— Сударь, вы же знаете, я сама никогда не стану зажигать или тушить лампу. Распоряжаетесь только вы.