Рынок, то есть черепичный навес, поддерживаемый двумя десятками столбов, занимает один почти половину огромной площади Ионвиля. Мэрия, «сооруженная по рисункам парижского архитектора», есть род греческого храма, выстроенного в угол с домом аптекаря. Нижний этаж ее украшен тремя ионическими колоннами, а второй этаж — галереей с круглыми арками; на фронтоне здания галльский петух опирается одною лапой на хартию и держит в другой весы правосудия.
Но всего более привлекает взоры аптека господина Гомэ, против гостиницы «Золотой Лев», особенно по вечерам, когда в ней горит лампа и красующиеся в окне шары, красный и зеленый, отбрасывают вдаль по земле два цветных отблеска; тогда сквозь них, словно в озарении бенгальского огня, можно различить силуэт аптекаря, облокотившегося на свою конторку. Его дом сверху донизу покрыт объявлениями, провозглашающими то английским шрифтом, то рондо, то печатными буквами: «Вода Виши, сельтерская, Барежская, слабительный сироп, пилюли Распайля, арабский ракаут, лепешки Дарсэ, мазь Реньо, бандажи, ванны, питательный шоколад» и т. д. А на вывеске, во всю ширину аптеки, золотыми буквами начертано: «Гомэ, аптекарь». В глубине аптеки, за большими весами, вделанными в прилавок, над стеклянною дверью развертывается надпись: «Лаборатория», а на двери, приблизительно на середине ее высоты, золотыми буквами по черному полю значится еще раз: «Гомэ».
Кроме этого, больше не на что смотреть в Ионвиле. Улица, единственная в городе, тянется на ружейный выстрел, оживленная несколькими лавками, и на повороте дороги вдруг обрывается. Если оставить ее по правую руку и обогнуть подножие холма Сен-Жан, то скоро дойдешь до кладбища.
Во время холерной эпидемии, чтобы расширить его, снесли часть ограды и купили по соседству три акра земли; но эта новая земля почти пустует, а могилы по-прежнему теснятся ближе ко входу. Кладбищенский сторож, он же одновременно и могильщик и понамарь (собирающий, таким образом, с покойников двойной доход), воспользовался порожнею землею и засеял ее картофелем. Из года в год, однако, его огород становится все меньше, и когда появляется эпидемия, он не знает, радоваться ли ему новым гостям или огорчаться приростом могил.
— Вы кормитесь за счет мертвецов, Лестибудуа! — сказал ему наконец однажды священник.
Эта мрачная фраза заставила его призадуматься и на некоторое время остановила его; но теперь он продолжает возделывать свой картофель и даже утверждает самоуверенно, что он вырастает на грядах сам собою.
Со времени тех событий, которые будут здесь описаны, ничто в самом деле не изменилось в Ионвиле. Жестяной трехцветный флаг, как встарь, вертится на церковной колокольне; над галантерейной лавкой до сих пор развеваются по ветру два куска ситца; аптечные эмбрионы, вместе с пачками белого трута, продолжают гнить в мутном спирту, а над воротами трактира старый золотой лев, полинявший от дождей, выставляет по-прежнему перед прохожими свою кудрявую, как у пуделя, шерсть.
В тот вечер, как супруги Бовари должны были прибыть в Ионвиль, у хозяйки «Золотого Льва», вдовы Лефрансуа, было столько хлопот, что она обливалась потом, ворочая свои кастрюли. Был канун рыночного дня в местечке. Надобно было заранее разрубить мясо, выпотрошить кур, наварить супу и кофе. Сверх того, она должна была стряпать на нахлебников, да еще приготовить обед доктору, его жене и их прислуге; из бильярдной доносились взрывы хохота; три мельника в трактирном зальце требовали водки; дрова пылали, обуглившиеся головни потрескивали, и на длинном кухонном столе среди кусков сырой баранины высились стопы тарелок, дрожавших от толчков доски, на которой рубили шпинат. С птичьего двора доносилось кудахтанье кур: за ними гонялась служанка, чтоб их зарезать.
Мужчина в зеленых кожаных туфлях и в бархатной шапочке с золотою кистью, лицом рябоватый, грел себе спину у камелька. Лицо его выражало одно только самодовольство, и смотрел он на жизнь, казалось, с таким же спокойствием, как щегленок, висевший над его головой, на свою клетку из ивовых прутьев: то был аптекарь.