Но от чего же так быстро развилась самоубийственная Ш., не от изоляции ли? Ведь и растения без света, в темноте и холоде камеры погибнут, и дельфин предпочтёт смерть одиночеству, а человек, самое общественное животное, будет безмятежно переваривать тюремную баланду? А если и жевать в насильственной изоляции нечего?
Вот ещё отрывок из тех же записок Н.А. Дуровой: «Продолжительные несчастия, укоры совести в убийстве, хотя и не умышленном, но всё убийстве, и …безнадёжная любовь к дочери Павлищева сделали несчастному Древичу жизнь его ненавистною! Недели через две после сентенции он застрелился; его нашли в саду на плаще с разлетевшеюся на части головою: близ него лежал карабин».
Изоляция от объекта любви и человеческих устремлений и есть главная причина развития Ш. Поэтому насильственное отделение человека от общества (по велению закона или без оного) есть форма замедленного убийства. И не суть важно, что подсознательное в человеке выберет для прекращения страданий — инфаркт, туберкулёз или Ш. Точнее, Ш. выберет человека. Ведь никто не сказал, что мучиться на земле надо вечно — это удел грешников в аду. А земной мученик ждёт избавления в раю.
Становится понятным, что добровольный уход из жизни обитателя страны Советов, объявленной столпами государства земным раем, был антигосударственным по сути. Этого власть не могла допустить. Значит, самоубийство следовало считать патологическим актом. И психиатрическая наука приподняла шляпу перед властью. С ней так случалось нередко. Если Советская власть объявляла неврастению проявлением загнивающего буржуазного общества, то в отчётах такая болезнь или не отражалась, или цифры прироста заболеваемости стремились к нулю. Сегодняшние власти тоже не сильно знают, как относиться к неврастении. На всякий случай года три-четыре назад в практическое здравоохранение пришло распоряжение уменьшать процент выявления неврастении (читай по-научному: ввести более жёсткие критерии диагностики). Так в медицине всегда — с заболеваемостью борются и методами статистической науки.
Заглянем в записки родной сестры известного советского режиссёра (Тарковская Марина. Осколки зеркала. — М.: Вагриус, 2006. — 416с.). Там есть и для нашего повествования вполне доказательные суждения. Вот письмо их родственника, Александра Карловича Тарковского, из тюрьмы, писателю Виктору Гюго.
«…Господин Гюго! Знакомо ли Вам душевное состояние заключённого, который долгие годы находится в одиночестве?…Знакома ли Вам эта пытка?…
Вы в своей «Истории одного преступления» описали тюрьму Мазас. Вы представили нам её внешнюю картину, но не дали психологического исследования жизни заключённых в одиночных камерах. Позвольте мне Вам предложить слабый набросок этого ужасного положения.
Впервые я вошёл в тюрьму вечером. От одного только вида этого мрачного здания у меня сжалось сердце от страха и тоски…Щёлкнул ключ в замке, и я остался один…Сначала я впал в оцепенение, которое затем перешло в ужас. Звук замка вызвал во всём моём существе живую боль, ужасную тоску и беспомощность, похожую на состояние человека, которого ведут на эшафот. В этот миг я понял, что для меня всё кончилось, что жизни нет, что впереди только бесцельное существование, медленное угасание… Я почувствовал, что перестал жить, что я — труп, у которого, к несчастью, есть чувства живого человека.
Одно из первых занятий заключённого — это чтение надписей, которыми испещрены стены камеры, несмотря на тщетные старания надзирателей их стереть…Но вот все надписи прочитаны и изучены. Что делать? Писать? Но иметь бумагу и чернила строжайше запрещено. Читать? Но мне не разрешается получать книги из личной библиотеки, а в одесской тюрьме их совершенно нет….Однако узник изобретателен. О радость! Можно занять себя часа на два-три часа. Спички — вот средство для развлечения. Мои восторги бесконечны. Я высыпаю спички и начинаю их считать и пересчитывать по-русски, по-французски, по-немецки. Затем я складываю из них разнообразные фигуры. Наконец спички сочтены, все фигуры сложены. Тогда я начинаю изучать математику. С отвращением рисую квадраты, кубы, пишу формулы…Наконец мне наскучили и спички, и надписи…, и математика. Тогда я начинаю ходить из угла в угол — час, два, три, пока у меня не начинают болеть ноги. Я ложусь, но тотчас снова начинаю ходить из угла в угол, вновь ложусь…Ужасная бездеятельность! Мне кажется, что я хотел бы оказаться в положении пусть худшем, но не таком однообразном. И я начинаю мечтать о Сибири. Там есть люди, здесь — полная изоляция.